Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

В комнате я все расставила по своему вкусу. Мне выделили пружинную кровать, столик для занятий, тумбочку и полку для книг. На пол постелили старенький, но вполне приличный коврик. Больше здесь ничего бы не поместилось, но это было не важно. Главное, своя, уютная комната.

Со времен войны 1870 года между Францией и Пруссией Париж был обнесен крепостными валами — фортификациями. К 1925 году их почти не осталось, но на нашей окраине они еще сохранились, невысокие холмы, поросшие травой, с одинокими деревьями. От нашего дома до фортификаций было рукой подать, стоило пройти насквозь короткий переулок и перейти бульвар Мюрата. Вдоль противоположной стороны бульвара они и тянулись, падая отвесной стеной из дикого камня на лежащую метров на десять ниже параллельную улицу. Часто, как воробушки, мы бесстрашно усаживались на гребень стены, свесив ноги вниз. Смотрели, как далеко под нами ходят укороченные люди, бегают игрушечные автомобильчики. Думаю, если бы бабушка увидела наши посиделки, она бы умерла от разрыва сердца.

Фортификации были местом встречи всей окрестной детворы, и скоро у нас завелись хорошие приятели. Были среди них русские, но больше французы, и им было в высшей степени безразлично наше происхождение. Мы бегали взапуски, гоняли обруч на палочке, прыгали через веревочку, скакали на одной ножке по расчерченным квадратам классиков. Простор и свобода залечили раны, нанесенные монастырем. Он выветрился из головы, как дурной сон.

Все лето мы бегали по зеленым холмам, а осенью пришлось идти учиться в коммунальную школу. Начались мои мучения.

По возрасту я должна была идти в шестой класс, по знаниям — в девятый. Пете и Марине в этом отношении повезло. В тот год, что мы с Таткой прозябали в монастыре, тетя Ляля занималась с ними. Французским языком она владела в совершенстве и сумела хорошо подготовить детей. Татка шла учиться с самого начала. Одна я была обречена на провал. Догнать ровесников, убежавших на три года вперед, да еще не в русской, а во французской школе, оказалось мне не по силам. Меня посадили в седьмой класс.

Через месяц учителя сжалились, спустили еще ниже, в восьмой. Маленькая, без единого грамма подкожного жирку, я не выделялась среди малышей-одноклассников.

А в это время в Париже уже были открыты русские гимназии. Отдали бы меня учиться туда, никаких мучений бы не было. Какими соображениями руководствовались наши родители, решившие дать нам французское образование, — не знаю. Видно, смирились и уже не видели нашего будущего вне Франции.

Я стала зубрить Людовиков и Генрихов, переписывать по сто раз скучнейшие тексты про любимую козу месье Сагена и тупо молчать на уроках арифметики. Мое счастье, что математические науки находились в ту пору на задворках французской школы и были второстепенными дисциплинами. К чему-чему, а к точным наукам у меня не было ни малейших наклонностей.

Треклятые неправильные французские глаголы снились по ночам. Смешивались в кашу династии, короли, кардиналы. Назло всему я решила заняться русской грамматикой. В свободные часы переписывала из накопившихся в доме книг целые страницы или просила Татку продиктовать мне. Эта из диктовки немедленно устраивала игру. Цепляла старые бабушкины очки, изображала важную учительницу.

— Дорогая моя, вы готовы? — говорила она почему-то в нос.

— Татка, будет тебе, перестань, диктуй!

— Итак, на чем мы с вами остановились в прошлый раз? Пишите: «Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь», — отбрасывала книгу, спрашивала уже нормальным голосом, — а что такое «вихорь»?

— Ну, вихрь. Когда ветер и снег.

— Смешное слово.

Продиктовав до «Лошади пошли шагом — и скоро стали» [7] А. С. Пушкин «Капитанская дочка». , вдруг спрашивала:

— Слушай, зачем тебе это надо?

Я выходила из себя, звала Марину. Татка начинала обижаться. В свои восемь лет она читала лучше всех, ходила у нас в вундеркиндах. Ей повезло. Она все детство тянулась за нами, старшими, ей сыпались в рот уже разгрызенные орешки. Ну, и способности, конечно. Ничего не скажешь, способности у нее были явно незаурядные. Она умудрялась решать даже мои задачки.

Являлась Марина, начиналась возня. Мой русский язык готов был пойти насмарку. Мы бегали по всему этажу за Таткой, чтобы отнять книгу, а она в минуту грозящей опасности начинала орать по-французски:

— Ne me touche pas! Ne me touche pas! [8] Не трогай меня! Не трогай меня! ( франц ).

На шум и крики входила бабушка, отнимала у Татки книгу, говорила:

— Сядь на место, Наташа, я тебе подиктую, пока варится суп. А вы, девочки, не мешайте, идите играть во двор, сегодня хорошая погода.

Я подавляла вздох при напоминании о хорошей погоде, усаживалась и начинала писать. Потом бабушка исправляла многочисленные, ископаемые, как она говорила, ошибки. Вместо «вожжи» я могла написать «вожди», вместо «дождь»— «дошч». Не считая головоломок с мягким знаком, ижицей и самодержцем ятем.

— Слово «место», Наташа, — говорила бабушка, — пишется через ять. Ты снова забыла слова на ять. Ну-ка. «Бедный-бедный бледный бес. Убежал голодный в лес…»

Бабушка или не знала, или не хотела знать, что в России введена новая орфография, и заставляла учить «бледного беса».

И все же русскому правописанию научила меня она. Она позабыла многие правила, но писала грамотно. Часто, сомневаясь, говорила:

— Погоди, не спорь со мной, дай сама напишу, — писалось спорное слово. — Вот видишь, я была права. Только почему так пишется, убей, Наташа, не знаю. Старая стала, запамятовала.

На Вилла Сомейе мы заново объединились вокруг бабушки. Управляла она нашим хозяйством властно, ввела жесткую экономию и какой-то удивительно русский быт. В чем это выражалось, я толком не могу объяснить, но многие знакомые приходили к нам, как они говорили, подышать русским духом.

Нас, внуков, она продолжала воспитывать по заповедям Христовым и тяжело переживала убежденный атеизм тети Ляли. Та в Бога не верила принципиально, в церковь ходила исключительно из уважения к бабушке и потому, что так было принято. Тетя Ляля говорила:

— Мой отец тоже не верил в Бога. Но это не мешало ему оставаться порядочным человеком.

Жизнь стала потихоньку налаживаться. Мама и Саша теперь работали на Ситроэне и неплохо зарабатывали. Дядя Костя, изломавшись на разгрузке вагонов, сдал экзамены и сделался шофером такси, как многие бывшие военные. Тетю Лялю чтили и уважали в клинике. Если ей выпадало ночное дежурство, то дежурного врача с нею, с простой сестрой милосердия, не оставляли. Это было почетно, это было и обидно. Доверять доверяли, но прав так и не дали. Женская судьба ее тоже не складывалась. За нею ухаживали, многим мужчинам она нравилась, хоть многие и побаивались острого ее язычка. Но ухаживания, как правило, ничем не заканчивались. Да и кому она была нужна с двумя детьми, да еще болезненно ревнивыми ко всем мимолетным поклонникам.