Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Без примерки, без прохода… — ворчала мама.

Расстроенные, поехали домой. Там тоже все валилось из рук. Мама без толку ходила по комнатам, бросилась ничком на кровать и даже ужинать не захотела.

На следующий день Саша привез платье. Не распаковывая картонки, мы поехали в театр. На великое наше счастье, с нами увязался Фима. Ему было по дороге куда-то по своим делам до начала спектакля.

Не доезжая полквартала, Саша высадил нас в тихом переулке, а сам развернулся и, фырча мотором, умчался в типографию за программами. Мы отправились дальше пешком. Впереди мама с картонкой, я следом за нею, за нами Фима.

— Куда вы летите, как на пожар?

И только ему оставалось сделать несколько шагов, чтобы свернуть к метро, как вдруг — о, ужас! — из подворотни выскочила и перебежала нам дорогу черная, как ночь, кошка.

— Все! — вскричала мама и встала, как вкопанная, уронив картонку. — Вот теперь все! Как хотите, а дальше я не пойду.

Ровно секунда потребовалась Фиме, чтобы оценить ситуацию. Изловчившись, цапнул он кошку, усевшуюся тут же под деревом, за хвост и протащил задом наперед до подворотни, сняв тем самым колдовское воздействие, приписываемое этим ни в чем не повинным животным. Не разгибаясь, не отпуская орущее существо, он сделал маме приглашающий жест:

— Прошу вас, мадам!

Опасливо подобрав картонку, мама во весь дух помчалась в сторону театра. Я за нею. А Фима, прижимая оскорбленную в лучших чувствах кошку к толстому животу, посасывал оцарапанный палец, смеялся и кричал:

— Ни пуха, ни пера! Встретимся после спектакля!

Я обернулась на бегу. Какой-то француз удивленно таращился на Фиму и крутил пальцем возле виска.

В тесной маминой уборной, да и во всем театре было тихо. Часы только-только пробили три с половиной. Мы отдышались, потом развернули злосчастное платье, и мама надела его.

— По-моему, широко, — поворачивалась она перед зеркалом. — Да, широко!

Я сказала:

— Надо ушить по бокам, ничего, не видно будет.

Проверили, наметили, я схватила иголку с ниткой и стала шить прямо на ней. Мама стояла перед зеркалом, разведя руки и зажав губами обрывок нитки. Тоже одна из примет.

— Хорошо, — сказала мама, когда процедура закончилась, — по-моему, хорошо, а?

Она стояла статная, устремленная ввысь, в сказочном платье с высоким подрезом и небольшим шлейфом.

В коридоре послышались голоса, в уборную заглянул Карабанов.

— Готовы, Надежда Дмитриевна?

Он пришел гримировать и причесывать ее.

Длинные мамины косы распустили. Затем волосы были собраны на макушке, ловкими движениями перевиты в две толстые пряди, сложены и закреплены узлом. Мама подавала шпильки, Борис Николаевич все время спрашивал, не тянет ли, удобно ли ей поворачивать голову.

— Хорошо, хорошо, — отвечала мама, наклоняясь навстречу протянутой сетке с крупными ячейками и вшитыми в них жемчужинами. Сетка плотно охватила прическу.

Я сидела на маленьком диванчике и следила, как он колдует над ее лицом. Потом мама повернулась ко мне, и я не узнала ее. Женщина с огромными, неистовыми глазами, с жестким ртом, высокомерно и гибельно смотрела мимо меня. Карабанов надвинул на мамину голову тонкий обруч.

Выпрямившись и положив ладони на деревянные ручки кресла, сидела леди Макбет, не видя никого — ни меня, ни Карабанова.

— Пойдем, Наташа, — потянул он меня за рукав, — не надо мешать. Мама должна сосредоточиться.

Я вопросительно глянула на нее, она одобрительно прикрыла глаза. Нет, все-таки это была мама! Я осмелилась прошептать:

— Ни пуха тебе, ни пера!

Мы шли по коридору мимо закрытых дверей уборных. На сцену пробежал озабоченный дядя Гоша с пучком каких-то веревок.

— Пора и мне одеваться, — сказал Карабанов. — Дай бог, чтобы все было хорошо.

Ему предстояло играть Макбета.

Я отправилась в зал. Был он небольшой, вытянутый в длину, мест так на триста. Стены покрашены серой масляной краской, жесткие кресла составлены плотно. Зрители с трудом протискивались между рядами, но никто не роптал. В приподнятом настроении все чинно рассаживались, над публикой стояло привычное жужжание театральных разговоров обо всем и ни о чем. Я вдруг поймала себя на мысли, что все без исключения говорят по-русски. Это было так странно.

Я прошла в пятый ряд, предназначенный для своих. Бабушка и тетя Ляля усадили меня. В узком проходе стоял Фима и рассказывал дяде Косте историю с кошкой. Дядя впился в Фиму влюбленными глазами и изо всех сил сдерживался, чтобы громко не рассмеяться.

Я отвечала невпопад на теткины вопросы о маме, я отказалась от шоколада, протягиваемого Петей, я боялась пропустить главный момент. И все же пропустила. На секунду закрыла глаза, а когда открыла — занавеса уже не было. В синем туманном мире три ведьмы делали свое дело — рассказывали Макбету грядущую историю его падения.

После спектакля, когда все кончилось, когда отходил туда-сюда занавес, я минут десять не могла пробиться к маме сквозь восторженную толкотню за кулисами. У двери в уборную стояла уже не грозная, не поверженная, не леди Макбет. Это снова была мама с размазанным от слез и поцелуев гримом.

Я мельком видела размягченные лица тети Ляли и бабушки. Пищала Татка, протискиваясь между чьими-то боками, Фима через головы тянул шевелящийся букет пунцовых роз. А возле стены, особняком, скрестив на груди руки, прямой и невозмутимый стоял отчим. Его глаза встретились с моими. Он неожиданно ухмыльнулся и мотнул головой в сторону поздравляющих. Грудь его поднялась от глубокого удовлетворенного вздоха. Ну, мама! Уж если Сашу нашего так проняло!..

Через полчаса мы, наконец, остались одни. Я должна была распороть крепко зашитые бока платья. Мама стояла смирно и все боялась, как бы я не порезала ткань, потом вздохнула, сняла с головы обруч и положила на гримировальный столик.

Я заставила ее прилечь хоть на пять минут. Не снимая платья, она послушно легла на диванчик, лежала спокойно и счастливыми глазами смотрела мимо меня.

Весной вернулся хозяин дома и попросил нас съехать с Вилла Сомейе. Тетя Ляля сняла хорошую квартиру в пять комнат. С Фимой, Петей и Таткой они уехали первыми. Снял неплохую квартиру и дядя Костя и перевез Марину с бабушкой. А мы с мамой и Сашей пошли скитаться по ненавистным отелям. Семья распалась, детство кончилось.

Монпарнас. — Урок. — Летние лагеря. — Мечтатели. — Церковь. — Лекции на Монпарнасе

Существовал в Париже Союз христианской молодежи, или сокращенно — ИМКА. Это слово легко входило в наш лексикон. ИМКА располагалась в особняке на бульваре Монпарнас. Импозантный снаружи, особняк был беден внутри. Во дворе — церковь, перестроенная из конюшни. Финансировали все это дело американцы.