Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

А ничего. В Париже все спокойно. Только работы у Раисы Яковлевны с каждым днем становится все меньше и меньше, все чаще появляются у нее на квартире не клиентки, а бежавшие от ужасов оккупации польские еврейки. Изысканные, вежливые женщины с кроткими, застывшими от пережитого глазами. Раиса Яковлевна нервничает, заказов нет, дело глохнет. Людям не до шляп. Я сама предлагаю дать мне расчет. Точно так же поступает Миля. Прощаясь, Раиса Яковлевна плачет и по очереди обнимает нас.

— Доченьки мои дорогие, сколько лет вместе проработали, и вот расстаемся. Да если бы не война, разве бы я вас отпустила! Что делается в мире, что делается!

Миле она строго-настрого наказывает не теряться из виду. Мало ли что! Миля смотрит на нее ясными глазами и улыбается.

В Париже все спокойно. Только мама начинает все чаще и чаще прихварывать, худеет не по дням, старится. Тетя Ляля в тревоге, уговаривает ее лечь в клинику. Мама отмахивается.

— Живы будем — не помрем. Это у меня от нервов.

В Париже все спокойно. Сережа устраивается поваром в Казачий дом. Теперь я безработная.

Казачий дом. — Ресторан. — Последний лагерь. — Война. — В Париж!

На улице Дальре, неподалеку от Младоросского дома, находился еще один особнячок в два этажа, с пристройками во дворе. Его снимала группа донских казаков, отчего он и стал называться Казачьим домом. При доме была столовая, но позже она попала в более предприимчивые руки и превратилась в небольшой ресторанчик. Здесь вкусно и недорого кормили. Клиентами были свои, но и с улицы, при желании, мог пообедать любой прохожий.

В Казачьем доме крутилось множество всякого русского люда. Были чудаки, оригиналы. Самая колоритная фигура — шеф-повар ресторана монархист Макаров. Он никогда не разделял младоросских воззрений, хоть младороссы были и среди казаков. Чем он занимался прежде в России, никто не знал, но до экстаза, до исступления он обожал русских царей. Позже, когда уже началась война, он витийствовал, стоя посреди зала:

— Вот они, хваленые ваши французы! Сегодня стоят в очередях, завтра с сумой по миру пойдут! А я им говорю, паршивцам… — голос его напрягался, как струна звенел в высочайшем пафосе, — я им говорю: «На колени падайте перед портретом нашего императора! Это он спас вашу Францию в прошлую войну! Теперь вас спасать некому!» — и замирал с поднятой кверху дланью.

За отдельным столиком обедал с давних пор некий князь, бывший морской офицер, ныне таксист. Я знала только его прозвище — Мичман. Мичман лениво и простодушно спрашивал у Макарова:

— Виктор Петрович, вы что же, с портретом царя даже в очереди ходите?

В кухне прислуживал чернявый и подвижный Антоша, бывший матрос. У него был хороший голос, и по вечерам, когда чужие расходились, его просили спеть для своих. Не ломаясь, не чинясь, Антоша выходил из кухни и чистым тенорком пел полублатные песни про ночной Марсель, про текущую кровь и роковую любовь, про сверкающие острые финки в руках уркаганов. Антоша был неплохим артистом, все слушали его с удовольствием.

Был хозяин ресторана, личность угрюмая, взгляд шалый, пасмурный. Изредка он запивал, и тогда из комнаты его доносились дикие вопли: «Хрристопродавцы! Душу дьяволу заложили!» А все дела ложились на плечи Макарова.

Часто приходили в Казачий дом бывшие моряки. Кроме Мичмана, был капитан дальнего плаванья, был также сухопутный капитан… Еще казачий полковник папаша Игнат, личность омерзительная. Говорят, нельзя плохо отзываться об умерших, но я не согласна. Каков был человек при жизни, таким он и останется в памяти после смерти. Папаша не заслуживает доброго слова. Он держал себя в ресторане за хозяина. Вечно распоряжался, всем приказывал, а сам жил на содержании однополчан, эксплуатировал их нещадно и строил из себя инвалида. У него не было пальцев на правой руке. Часто под хмельком он обожал смаковать, как во время гражданской войны рубил «красную сволочь».

— Я его ррраз! До седла! Кишки наружу! В грязь его, мерзавца, в жижу!

Красные в долгу не остались — рубанули по пальчикам. Мичман говорил Макарову:

— Я отнюдь не склонен объясняться в любви с большевиками, но это… это неприлично, в конце концов. Виктор Петрович, уймите вы его, Христа ради.

И Макаров шел организовывать партию в белот, чтобы прекратить папашины излияния.

Хозяин ресторана случайно узнал, что я сижу без работы, и предложил место кельнерши, обслуживать всю эту разношерстную публику. Мы долго советовались. Сережа кряхтел, морщился, не хотелось ему допускать жену до такого скользкого дела.

— Ты боишься, ко мне будут приставать?

Он резко останавливал разбег по комнате, возводил глаза к небу, хлопал себя ладонью по лбу.

— Елки зеленые! Да кто об этом думает! Никто к тебе приставать не станет, раз я там работаю. Не об этом совершенно речь.

— О чем же?

— Работа холуйская. Факт, — и смотрел жалостливо.

Но я решила предложение принять. Маме становилось все хуже, много денег стало уходить на лекарства. Сашиного заработка не хватало. Да и продукты подскочили в цене неимоверно. Я стала кельнершей.

Опыта у меня не было никакого. А столиков много. А народу еще больше. В мои обязанности входила утренняя уборка до прихода первых посетителей, затем я накрывала столы и расписывала меню. Часов в десять приезжал разносчик дядя Вася, еще одна личность, неисповедимыми путями попавшая в эмиграцию. Ладно, дворянство, офицерство… но этот? Пожилой вологодский мужик от сохи. Он привозил пирожные от большого русского ресторана, я у него их принимала. Если попадалось смятое пирожное, он говорил, сильно окая:

— Ну, это совсем сомятое, это ты, пожалуй, скушай сама на доброе здоровье.

И добродушно следил, чтобы я действительно съела лакомый кусочек, щурил глаза в улыбке, собирал все лицо морщинками.

— Кушай, родимая, кушай, не бойся. От нашего не убудет.

К обеду начинали сходиться посетители, потом был небольшой перерыв, а самое тяжелое начиналось к вечеру. Ресторан-то был ночной. Обслужив посетителей, я должна была перемыть всю чайную посуду и рюмки. Заканчивался рабочий день после полуночи. Всего на круг приходилось по 15–16 часов и, как говорил Сережа, «ни минуты не присев». Это маленьким мальчиком он сочинил когда-то поэму про пахаря. Вся поэма, конечно, забылась, но были там такие строчки:

Стало затруднительно ездить домой. Мы решили поселиться в одной из свободных комнат Казачьего дома, а на Жан-Жорес стали вырываться по выходным.

Комнату нам дали приличную, и все шло хорошо, пока ресторан не начал хиреть. Срочно нужны были деньги. Средства предложил один деловой еврей, небольшой капиталец у него приняли, но вместе с деньгами этот Гартман въехал в Казачий дом со всем семейством. Ему приглянулась наша комната, комната соседей и кухня. Соседи просто съехали, обиженные, а нам предложили переселиться в пристройку во дворе. Странное это было обиталище. Домик всего в две комнаты, поставленные одна над другой. На первом этаже с давних пор проживала гадалка-француженка. Она была увешена звенящими ожерельями и серьгами, походила на кошку и мило улыбалась при встрече. Ее никто не трогал, она тоже не вмешивалась в русские дела. Пустовавшую комнату наверху отвели нам.