Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

Ближайшая начальная школа находилась в двух километрах от дома. Два километра туда и обратно по пустырю вдоль лагерного забора приходилось мерить Нике маленькими ножками. С трех соседствующих бараков, поставленных покоем по краям внутреннего общего двора с несколькими сарайчиками, со страшным, сколоченным из грубых досок и насквозь продуваемым отхожим местом, набиралась стайка ребятишек. Встречались в условленном месте и топали в школу, весело щебеча об очень важных ребячьих пустяках.

В школе разбегались по классам. Ника шла в свой, жарко натопленный первый «А», садилась за парту рядом с мальчиком Колей Лукиным, училась писать и решать задачи. Нехитрые науки давались легко. Молоденькая учительница со светлыми косами, уложенными веночком, заботливой клушкой хлопотала вокруг своих первачков. Наталья Александровна вздохнула с облегчением, — учеба у дочки наладилась. Даже пропущенная добрая половина первой четверти никак не сказалась на ее успеваемости.

Но все страшнее, все круче забирала нужда. Ноябрьскую получку рабочим на Донбасе не выдали, заказов на шляпы не было.

Сергей Николаевич ходил мрачнее тучи, небогатые запасы крупы и картошки подходили к концу. К счастью соседка Муся Назарук, удивительно практичная особа подала хорошую мысль.

— А вы идемте завтра со мной на толкучку.

— Что я там буду покупать? — посмотрела с упреком Наталья Александровна.

— Ха, ну вы даете. Вы меня смешите, честное пионерское. Не покупать, а продавать.

— Что продавать?

— А что есть.

Вечером Наталья Александровна сказала мужу:

— Слушай, мне тут Муся советует пойти завтра на толкучку, продать кое-какие вещи.

Сергей Николаевич поднял виноватый взгляд.

— Что мы можем продать?

— Давай посмотрим.

Наталья Александровна почувствовала вдруг прилив небывалой решимости. Нагнулась, выдвинула из-под кровати чемодан, откинула крышку, стала разбирать вещи.

— Вот, — отобрала она черное шелковое платье и два, ею же самой раскрашенных в парижской мастерской шарфа. Но тут коршуном налетела Ника.

— Нет! Продавать? Мое любимое? Мама, не надо, не надо, ты в нем такая красивая!

— Ника, — строго сказал Сергей Николаевич, — твой номер сто сорок седьмой, иди, занимайся своими делами.

Обычно дочь вступала в пререкание с отцом, обижалась, на неизвестно откуда прилепившийся сто сорок седьмой номер. А в этот раз подняла на него глаза полные слез, шмыгнула носом и молча ушла. В другой конец комнаты.

— Постой, — бросилась за нею Наталья Александровна, придвинула табуретку, усадила дочь на колени, — Ника, ты уже большая девочка, ты должна понимать. Мне это платье совершенно не нужно. Ты посмотри, сколько времени оно лежит в чемодане, я его ни разу не надевала.

— В Брянске надевала, — упрямо сдвинула тоненькие темные брови Ника, — я помню. На мой день рождения.

— Хорошо, в Брянске, так это когда было! А с тех пор оно так и лежит в чемодане. А сейчас, видишь, как нам трудно, папа не получил зарплату, у меня нет работы. Чем я тебя буду завтра кормить? Подумай хорошенько.

Ника задумчиво посмотрела на мать.

— А почему папе не дают зарплату? Он же хорошо работает.

— Девочка, никому не дают, не только папе. Всем трудно после войны, ты должна это понимать. И помогать нам. Или хотя бы не мешать, когда мы с папой принимаем важное решение.

Ника прислонилась к плечу матери. Лицо ее стало сосредоточенным. Родители переглянулись. Сергей Николаевич спрятал улыбку.

— Знаешь, мама, — неожиданно сказала Ника, — ты продай тогда и мою куклу Катю.

Наталья Александровна страшно удивилась такому неожиданному повороту в мыслях дочери. Вот уж чего-чего, а трогать ее игрушки намерения не было.

— Разве ты не любишь куклу Катю?

— Люблю, но ты же хочешь, чтобы я помогала.

Тут надо сказать, что в душе Ники затаился мелкий, противный страх. А вдруг они согласятся принять ее жертву? Но в то же время готовность к жертве приятно щекотала самолюбие. Что говорить, в эту минуту Ника гордилась собой. Это ощущение она вряд ли смогла бы выразить словами, но, что было, то было: самой себе Ника в эту минуту нравилась.

Мама растрогалась, прослезилась.

— Нет, девочка, спасибо, Катя останется у тебя.

Зато Сергей Николаевич, ох уж и дока, прекрасно почувствовал минуту. Подошел, взял Нику за подбородок, поднял ее мордашку и посмотрел в эти чудные, ах, какие чудные черные глаза. Он ничего не сказал. Но лицо его было, не сильно, нет, всего лишь слегка насмешливо.

— Ты чего? — спросила Ника.

— Ничего, — пожал плечами Сергей Николаевич.

Он отпустил ее и ушел на кухню за чайником. Ника посмотрела отцу в след. Папа снова, в который раз разгадал, «раскусил», как он любил говорить, задачку. С одной стороны обидно, конечно, с другой — приятно. Все-таки никто другой так хорошо не понимал ее.

На другой день было воскресенье. Наталья Александровна и Муся выбежали из дома в ясное морозное утро. Над трубами бараков прямыми столбами уходил в белесое небо розовый дым, синие тени сараев лежали на сугробах, ближе к стенам сугробы намело в половину человеческого роста.

Часто семеня ногами в бурках с галошами из страха поскользнуться на обледенелой дороге, они отправились на толчок.

Время ранее, народу — тьма. Там зазывают, там, где-то вдали уже разгорелся скандал, слышны визгливые бабьи голоса. Неподалеку играют на гармошке. Господи, как же пальцы не отмерзнут у гармониста в такой холодище!

Наталья Александровна и Муся нашли место. Не совсем удачное, с краю. Утоптали снег, встали, повытаскивали из сумок вещички. Муся вынесла на продажу пуховый платок, другой, точно такой же, красовался у нее на голове. На пушинках, там, где доставало дыхание — иней. Наталья Александровна посмотрела на Мусю с легким чувством досады. Румяная, с круто завитыми кудряшками на лбу, Муся чуствовала себя на толкучке, как дома. Вот стоит, постукивая ногой об ногу, покрикивает проходящим стеной покупателям: «Платок, платок! Настоящий пух, оренбургский! В самый раз для зимы! Покупайте платок!»

Наталья Александровна со своим шелковым вечерним платьем, распятым по совету практичной Муси на деревянных плечиках, казалась совершенно неуместной посреди зимы. Она не зазывала покупателей, просто стояла, ждала и сгорала от невыносимого стыда. Хотя стыдиться было совершенно нечего. Рядом с боков, точно, как она, стояли женщины, и с какой-то обреченной собачьей надеждой смотрели на покупателей.

Через полчаса, а, может и через час, время тянулось медленно, она решила, что на ее вещи спроса не будет.

Она ошиблась. Подошла женщина в серой козьей шубке, в белой пуховой шали, стройная, румяная, извлекла из меховой муфты руку с толстым обручальным кольцом, пощупала материю.