Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая

— Я всю жизнь пролетарий, — смеялся глазами Сергей Николаевич.

— Ты не перебивай, слухай сюда. Там, — и всем было ясно, где это «там», известие о необычном маляре разнеслось из отдела кадров по всей конторе, — там — это другое дело. Теперь ты наш пролетарий, с ручками и с ножками. Ты над людями не возносишься, и за это мы тебя уважаем. И жена твоя очень даже достойная женщина. Мы ее тоже уважаем. А про то, что было там — забудь! — дядя ударил ладонью по воздуху, будто ножом отрезал, — забудь! Мы теперь для тебя, вся бригада, как бы новая семья будем. Я правильно говорю? — обратился он к бригадиру.

Бригадир, чернявый спокойный мужчина за весь вечер не проронил и десяти слов, лишь посмеивался над рассуждениями дяди Васи. Пил наравне со всеми, но был трезв, как стеклышко.

— Ты, дядя, не бузи, — солидно сказал он, поздно уже, пора хозяевам покой дать.

— За хозяев, за хозяев! — вскричал рыжий.

И все выпили за хозяев, потом поднялись уходить, но рыжий не унимался и снова разлил остаток водки.

— На посошок! На посошок!

Выпили и на посошок, вытащили из-за стола двух поникших и бережно увели из гостеприимного дома в теплую звездную ночь. Сергей Николаевич вышел проводить бригаду.

Наталья Александровна уже заканчивала мыть посуду, когда он вернулся. Она подняла на мужа глаза. Во взгляде ее читался вопрос, мол, как тебе эта бригада. Сергей Николаевич молча развел руками. И ничего другого не оставалось.

Наталья Александровна стала опасаться за мужа. Заест среда, он погаснет. Станет приходить с работы навеселе, кислоокий, как те два мужичка, что за столом лыка не вязали. Станет бить себя в грудь щепотью по косточке, приговаривая заплетающимся, косным языком: «Ты у меня женщина достойная, я тебя уважаю». Такого быть не могло, но она снова загрустила, примолкла, даже прекрасные отношения с Алевтиной Ефимовной не скрашивали ее дурного настроения.

Но прежде, чем засосать Сергея Николаевича, иная среда, бойкая, горластая, взялась за Нику.

Ника целыми днями оставалась дома одна. Обед, чтобы не разогревать, Наталья Александровна оставляла в кастрюльке, укутанной стареньким одеялом, и строго-настрого наказывала гулять только в саду. О том, чтобы самостоятельно или в компании с новоявленными подружками бегать купаться на Донец, и речи быть не могло.

— Я вечером приду и проверю, — строго обещала мама.

— А как ты проверишь? — хитро смотрела доченька.

— А я трусики пощупаю, мокрые или нет, и узнаю, что ты купалась.

Бедная мама. Первое, что сделало ее единственное чадо — убежало на речку с девчонками.

Да и долго ли бежать, с горки спустился, и ты на берегу. А трусики… так ведь купаться можно и голышом. Если, конечно, нет рядом мальчишек. Но мальчишки, как правило, предпочитали переплывать на другой берег. Там, над водой, на толстой, вытянутой ветке прикреплен был прочный трос с поперечной палочкой-держалкой на конце. Пацаны по очереди хватались за держалку, разбегались, и с тарзаньими криками летели чуть не до середины реки. Разжимали руки и бухались в воду.

Ника не умела плавать. Она, касаясь руками дна, била изо всех сил ногами по воде, делала вид, будто плывет. Такое передвижение вдоль берега называлось «по дну ракушки».

Накупавшись до гусиной кожи, стуча зубами, Ника выскакивала на прибрежную траву. Аккуратно, чтобы не испачкать, надевала трусики и ложилась загорать. Она всякий раз недоумевала, отчего мать так за нее боится.

Наталья же Александровна была совершенно права. Донец река коварная. Омуты, водовороты, невидимые коряги. Зацепишься, нырнув, и больше тебя на этом свете живым не увидят. Не то, что дети, взрослые тонули запросто. Но об этом Ника почему-то не думала.

После купания Ника вела девочек к себе. Четыре подружки поднимались по тропинке, перелезали через невысоко протянутую проволоку, и оказывались в конце участка Алевтины Ефимовны, среди невысоких вязов и кустов боярышника.

Договаривались играть в дочки-матери. Старшая девочка Инна приказывала Нике:

— Вынеси игрушки.

Ника бежала домой, набирала в подол кукол, мишек, что под руку попадет, тащила под вязы. Здесь же Нику просвещали. Известно, про какие такие секреты взрослых толкуют девочки в этом возрасте.

Иногда Ника заводила подружек в дом, но эти посещения в корне пресекла Алевтина Ефимовна. При случае сказала Наталье Александровне:

— Вы проследите за этими подружками, Одна девочка, кажется Инна, говорят, вороватая.

Наталья Александровна посмотрела и пришла в ужас. Не только вещи Ники, пропали дорогие ее сердцу безделушки, единственная нитка бус, авторучка с золотым пером.

Алевтина посоветовала пойти к Инниной маме, через два дома, напротив.

— Что вы, что вы, — запричитала, заохала мамаша, — моя Инна, да как вы могли подумать! Да как вам не стыдно!

А у самой на шее до боли знакомые бусы.

— Да вот же, — ткнула пальцем Наталья Александровна, — это мои бусы.

— Ваши? — женщина потрогала украшение, — как же, ваши! Это мне дядя из Германии привез, когда с войны вернулся.

Пришлось махнуть рукой и уйти ни с чем. Жаль было пропавшей ручки, мелочей и сердоликовой свинки, купленной давным-давно в Париже на блошином рынке.

Сергей Николаевич был страшно недоволен поступком жены. Больше всего оскорбило перенесенное унижение.

— Черт тебя понес к этой бабе! — шипел он, да пропади она пропадом твоя пресловутая свинка, чем выслушивать всякие издевательства!

— Положим, свинка была не пресловутая, это память, как ты не понимаешь!

Сергей Николаевич смотрел с сомнением.

— В детство впала?

Наталья Александровна грустно улыбнулась. Вспомнилось, как отчим спросил при покупке несчастной свинки буквально этими же словами: «Никак в детство впала, матушка?»

Нике здорово влетело, отчитали по первое число, запретили водиться с Инной.

Стало скучно. Сидела одна в саду или каталась на качелях до тошноты. Улетала то вперед на солнечное пространство над обрывом, то назад, в тень, под раскидистую крону дикой груши. Плоды были на ней мелкие, твердые, как камень и совершенно безвкусные.

Но долго скучать не пришлось. Вскоре в одинокую жизнь Ники вошла новая, очень хорошая девочка, а Наталья Александровна возобновила старое знакомство.

Воскресным днем шла с базара с тяжелой кошелкой. Навстречу — женщина с полным ведром, снизу поднимается от колонки, что прямо напротив дома Алевтины. Улыбается, кивает головой, кричит:

— А я вас сразу узнала! — подошла, поставила ведро, плеснув на траву, протянула руку, — здравствуйте! Имя ваше сейчас вспомню. Наталья… Алексеевна.

— Александровна.

— Правильно! Оказывается, все-таки забыла. Не узнаете? Нет?

— Простите… Ах, да! В гостинице, в прошлом году. Зоя… Зоя…