Олег Ждан - Государыня и епископ

Полюбила настолько, что даже приняла православие, чтобы ходить с супругом в одну церковь.

Этот вопрос волновал его так неотступно, что однажды он даже возбудил его в обществе: за что женщины любят мужчин? По-видимому, вопрос этот интересовал многих, ответы посыпались как из ведра. Впрочем, все отвечали, учитывая присутствие своих мужей. «За любезность», — произнесла супруга городничего Радкевича, на взгляд Ждана-Пушкина, полная дура. «За честь и славу», — заявила супруга Волк-Левановича, опять же, по мнению предводителя, — тупая кобылица. И все посмотрели на Теодору: что скажет она, оказавшаяся в неравном браке. Но Теодора молчала, потупившись и опустив глаза. «Что же вы, любезная Теодора Францевна?» — вопияли лица присутствующих. А собрались они по случаю дня рождения хозяйки дома, и так славно было бы насладиться ее неумелым ответом. «Мой муж герой турецкой войны, — и в самом деле невпопад ответила Теодора. — Как же мне не любить его?» Светлые волосы Теодоры, вьющиеся на висках, особенно волновали Ждана-Пушкина: если вынуть заколки, рассыплются до пояса. Нет, его собственная толстушка тоже была хороша, почти всегда весела, добра, но фигурище ее с каждым годом становилось мощнее. По ночам она уже вытесняла, выталкивала его с супружеской кровати пышным горячим телом, и он подумывал, не перебраться ли на кушетку в другой комнате. Однако в таком случае могли возникнуть неудобства для получения некоторых естественных удовольствий, которые с возрастом он ценил все выше.

Женщины любили Ждана-Пушкина, он привык к этому, и потому было обидно, что Теодора не выделяет его среди других мужчин. Причина тому, казалось, в том, что встречались всегда прилюдно, а вот если бы поговорить с ней наедине, образовалась бы иная картина. Он и забегал порой в их дом в неурочное время под каким-либо предлогом, но Теодора глядела испытующе и равнодушно: что вам угодно, сударь?

Так за что было ему любить и обер-коменданта Родионова? Тем более, что и в общественной жизни ждать от него можно лишь неприятностей.

Утешали его только две женщины: Марыля и Аленушка.

«Как же я люблю тебя, Марылька!» — говорил он, думая о проказнице Аленке. Супруга и в самом деле была хорошая. Его не огорчало даже то, что растолстела, как сорокаведерная бочка, и потому топала, как лошадь.

Когда-то жили в городе две музыкантши-немки, кудряво-седенькие старухи, по-видимому, сестры близнецы, давали уроки детям шляхты, одна на клавесине, другая на скрипке — у них и выучились музицировать. Правда, отучившись, больше ни одной пьесы не разобрали самостоятельно, но до сих пор ежевечерне, после сытного ужина, шли в музыкальную комнату, супруга садилась у клавесина, он брал свою скрипочку, и музицировали на радость себе и детям полчаса, а то и весь час. Поговаривали даже о приобретении входивших в моду фортепиано, но пока откладывали — дорого.

Там, у немок, они и познакомились, решили было ехать в Петербург продолжить музыкальное учение, но передумали, решили, что лучше — пожениться. Так и поступили и до сих пор не раскаялись.

Порой кто-то из наперсниц нашептывал Марыле, что неравнодушен ее супруг к голосистым девкам, однако отвечала она одинаково: «А!» И, взмахнув рукой, уходила и от разговора, и от наперсницы. Понять это можно было разно: и — не верю! и — экая важность! Одно было понятно: портить жизнь ни себе, ни супругу она не станет. Ну а супруг и утром, и вечером целовал ее пухлые пальчики и повторял: «Как же я люблю тебя, Марылька!» — даже если думал в эту минуту о том, что денег в семейном бюджете маловато и хорошо бы сегодняшним вечером подарить Аленке не десять, а, скажем, семь рублей: совсем уж он ее разбаловал.

Известно, грехи на нас валятся быстрее, нежели успеваем исповедаться и покаяться. Но есть такие, от которых не избавиться покаянием. Да и что — покаяние и отпущение? Это тебе — прощение, тебе наука, как жить дальше, но грех, сотворенный тобой, — он никуда не делся, вот он, в душе и сердце. Живи и думай о нем.

Покаяние может лишь на время облегчить душу, пройдет время и ощущение неизбывного греха возвращается, даже усиливается. Такие грехи мучали и его душу. Вдруг вспомнится что-то давнее, почти забытое, и обольется сердце холодной кровью. Как с этим воспоминанием жить?.. На третьем году жизни в Варшаве к нему постучался иерей православного Виленского храма и уже на пороге рухнул на колени. «Помоги, владыко, спаси!.. Помоги, спаси!..» Твердил одни и те же слова, крестился и бил лбом в пол, насилу поднял его, поставил на ноги. Но и потом, объясняясь, все норовил снова пасть на колени.

Оказалось, беда у священника знакомая многим: любимый и беспутный сын. Пристрастился к крепкому вину, подружился с такой же беспутной компанией, а неделю назад устроил драку с униатами, сломал царские врата, сорвал икону Петра и Павла. Сейчас сидит в узилище, и выпустят его только после того, как внесет деньги на восстановление врат, в ином случае не миновать суда магистрата. Сын один-единственный, надежда и опора — пропадет. Определили ему вину в пятьсот злотых на пользу церкви и городской казны, но таких денег в доме нет. Обратился к прихожанам церкви — собрали десятую часть.

— Помоги, владыко, спаси!..

— Как же я тебе помогу? Нет у меня денег.

Несколько дней назад преосвященный отправил очередное письмо Священному Синоду с такой же мольбой: помогите!

— Беден я. Беден, как ты. Только-только и хватает на пропитание.

Но иерей не слышал его слов и по-прежнему бил головой в пол. В конце концов рухнул на бок и замер. Пришлось звать возницу, повариху и сообща тащить на кровать. А пришел в себя и сразу же сполз, свалился с кровати, запричитал:

— Помоги, владыко, спаси!

— Как я тебе помогу?

— Помоги!

— Боже праведный.

Растерянно глядел на него.

Повариха принесла обед — однако есть иерей не стал. Он вдруг замолчал и скоро поднялся. Не прощаясь, пошел к двери.

— Подожди! — остановил его преосвященный. Открыл ящик комода, достал тридцать злотых, отложенных на пропитание себе и корм лошадям. — Возьми!

Но иерей уже закрывал за собой дверь.

Долго глядел ему вслед. Шел иерей медленно, замирая через каждые десять шагов, ни разу не оглянулся.

Не земные поклоны его запомнились на всю жизнь, а то, как уходил.

Ну а грех был в том, что не помог ему, а можно было помочь: продать лошадей, карету. Лошади у него были хорошие, а карета — дорогая, ее подарил преосвященному российский посол князь Репнин. Можно было кинуться к нему, Репнину, — скорее всего, не отказал бы. Что ему пятьсот злотых?

Можно было запрячь тройку и мчаться в Вильню…

Можно было помочь!

Вспыхивал время от времени в душе этот жгучий грех.