Олег Ждан - Государыня и епископ

— Сегодня буду погреб копать. Поможешь?

— Помогу, — с облегчением сказал Юрген.

О том, что помолвлен с Луизой, вспомнил, но тут же выбросил из головы.

Несмотря на то, что Фридрих уже два года как отделился и жил своим домом, мать по-прежнему готовила обеды для всех каждый день. Завтракали и ужинали отдельно, а на обеды собирались в родительском доме. Наливала мать супы до краев тарелок, так что и ложку не опустить — обязательно прольется. Вот за таким обедом, на другой день после посещения Юльки, Юрген произнес обычную для мужчин фразу, которую каждый когда-нибудь произносит:

— Папа, я женюсь.

Нет, все же фраза была необычной, ведь не каждый день люди женятся или хотя бы собираются жениться, и потому стало за столом тихо и все посмотрели на отца.

А отец опустил ложку в тарелку, не пролив ни капли на стол, и как всегда невозмутимо поинтересовался:

— Кто она?

— Хорошая девушка. Очень добрая. Юля ее зовут.

— Ты ее знаешь? — отец посмотрел на Фридриха.

— Знаю. У оврага живет. Юлька.

— Та самая?

И тут отец, на суровом лице которого даже улыбка появлялась редко, вдруг прыснул замечательным немецким супом из чечевицы на Фридриха, сидевшего напротив, Фридрих на Карла, Карл на Гансика, Гансик на… И так далее, все оказались обделаны жирным и густым супом. Дом Иоганна Фонберга давно, а может, и никогда не слышал такого хохота. Даже мать, не услышавшая разговора, подошла ближе от печи и завистливо спрашивала:

— Что? Что?

А когда услышала — что, не поверила.

— Та самая? — кровь бросилась ей лицо.

Ну а Юрген не выдержал такого испытания, вскочил, бросил ложку на стол и хлопнул дверью.

В тот же вечер он, прихватив два рубля, опять пошел к Юльке и сообщил:

— Я на тебе женюсь.

Но и она вдруг тоже засмеялась, как заплакала, и сказала:

— Кто тебе разрешит?.. Да и не пойду я за тебя замуж! Они меня со свету сживут за один год.

— Кто они?

— Да немцы твои!

— Я у них спрашивать не буду! — заявил Юрген.

— Ага, не будешь, — сказала она. — Иди-ка ты домой, миленький. Отдай мои два рубля и иди.

— Нет у меня сегодня денег, — сказал Юрген.

— Как нет? Тогда чего пришел? Иди-ка отсюда, уходи!

Больше Юрген не приходил к ней. А если доводилось встретиться, Юрген хмурился, она широко улыбалась:

— Приходи жениться, если два рубля есть!

Но все семейные деньги хранились у отца. Не просить же у него или у Фридриха на встречу с Юлькой.

Юрген шагал по немецкой слободе со своим фанерным сундучком, и все, кто видел его, приветственно взмахивали руками, а многие выходили на дорогу, чтобы поздороваться. «Юрген приехал! Юрген приехал!» — раздавались во дворах знакомые голоса. Оказалось, он стал популярен за эти месяцы, что отсутствовал здесь. «Ну как, построил дворец?» Люди знали о нем все — это, конечно, отец и мать похвалились успехами сына, знали и о поездке в Мстиславль Луизы с Ирмой. Многие хотели бы спросить не столько о дворце, сколько о том, что же он думает дальше, как будет с Ирмой, все же помолвленная невеста, лучшая девушка на немецкой слободе, да и нельзя нарушать традиции, сложившиеся за сто с лишним лет. Российская императрица придет-уедет, она и не узнает, кто строил для нее мосты и дворец, а Луиза всегда будет здесь, и нет для нее более важного человека, чем Юрген. Этот возглас «Юрген приехал!» полетел от дома к дому и замер только у Пфеффелей, откуда тотчас вышли ему навстречу все — отец, мать, братья и сестры. Они трясли ему руку, обнимали, а отец крикнул во двор: «Луиза, Юрген приехал!» И она тоже тотчас появилась у калитки и улыбнулась так, словно не только ему невеста, но родная жена, и Юрген подумал: в самом деле, красивая девушка, очень красивая. «Ривка! Ривка! Как мне жить без тебя, Ривка?» Пройти мимо — значит обидеть всю семью Пфеффелей, подойти к Луизе — значит как бы что-то пообещать, но пока он думал, Луиза сама подошла к нему и поцеловала в щеку — имела право: помолвленная невеста, но Юрген в это время думал: «Ривка! Ривка!» — и не ответил на поцелуй. И то, что не ответил, тоже понравилось Пфеффелям, потому что — мужчина, ни к чему ему целоваться на каждом шагу.

— Как добрался?

— Хорошо.

— Дворец построил?

— П-построил.

— Что там, в Мстиславле?

— Ждут императрицу.

Произносили простые слова, но отец-мать, братья и сестры смотрели на них и улыбались, словно Юрген с Луизой вели важный семейный разговор. И так же смотрели вслед, он спиной чувствовал их взгляды и думал: «Ривка! Ривка!..»

Опасность таилась не только в возможных стихийных бедах или в хозяйственном устройстве встречи, но и в людях. Вдруг Родионов узнал, что богатые купцы и среднего достатка поссорились из-за недоимки в одну тысячу рублей и собираются жаловаться губернатору. Но ведь может прийти фантазия пожаловаться императрице!.. Сообщил ему об этом со злорадством бывший, а ныне разгильдяенный купец Бурмихин — не мог простить потери своего звания, хотя наказание заслужил: слово не держал, обманывал, да и пристрастился к вину.

Знал об этом, как выяснилось, и капитан-исправник Волк-Леванович, а также и городничий Радкевич, и предводитель Ждан-Пушкин, и, наверно, многие иные. «Что ж вы молчали?» — рассердился Родионов. Не хватало, чтобы купцы пожаловались Энгельгарду через его голову!

Уже на следующее утро он собрал в Благочинном управлении и всю гильдию во главе со старостой Рогом и главных чиновников. «Миритесь, — приказал он, оперся на локти, низко опустил голову и замолчал. Тихо было в зале для общих приемов. Купцы и чиновники тоже опустили глаза. А когда Родионов снова поднял голову, они увидели его посеревшее от злости лицо с мелко дрожащими желваками скул и глаза, готовые прожечь насквозь любого из них. — Миритесь!» Повторил, встал из-за стола и решительно, по-гвардейски, направился к выходу. Пошли за ним и чиновники.

Уже через час староста Рог сообщил Родионову, что мир достигнут. Недоимку поделили на всех, причем богатые купцы обещали внести сверху каждый по пятьдесят рублей. О жалобах больше речи не было.

А если бы приползли с жалобами к императрице мужики? Пришлось бы сечь их, а затем и отправлять в солдаты или Нерчинск. Указ есть указ. Обязаны крестьяне иметь к помещикам своим повиновение и беспрекословное во всем послушание. С теми, у кого послушания не было, следовало поступать как с нарушителями общего покоя, без всякого послабления.

Вдруг Родионов подумал, что перестарался, отдав приказание мостить дороги камнем. Какая тряска будет в карете государыни! Какой поднимется грохот, когда помчатся по булыжникам все сто карет!

Счастье, что дорога будет засыпана снегом.

Месяц спустя Андрей Егорович Родионов получил новое послание от губернатора Энгельгарда, составленное им самим. Николай Богданович счел, что далеко не все предусмотрено в ордерах Сената, многое следует уточнить и предпринять. Прежде всего, для кареты государыни должно приготовить лошадей ценой не меньше как по пятидесяти рублей, одношерстных, с пристойными хомутами и хорошо одетыми почталионами, то есть возчиками. Причем лошади должны быть не жеребые и завременно приучены ходить цугом. Должно приготовить и запасную четырехместную карету для государыни, и держать в поездке одного плотника и одного кузнеца с инструментами. Три молодых шляхтича, желательно в кафтанах с аксельбантами, должны ехать до Кричева верхом перед главной российской каретой, но если паче чаяния происходить сие будет летом, а не зимою, следует избрать такое расстояние, чтобы не пылить на Екатерину Алексеевну. «Насколько помню, — писал далее губернатор, — дорога к городу и от Пустынок, и от Хославичей весьма крута, и если государыня будет ехать зимой или весной по гололедице, следует держать там несколько сильных мужиков с веревками и крючьями.