Олег Ждан - Государыня и епископ

А скороходы исчезли в Смоленске на всю неделю. Оказалось, что захворал кто-то из свиты императрицы, и пока лейб-медик Роджерсон лечил его, в губернаторском дворце на втором этаже гремела музыка и ездили по городу туда-сюда богатые экипажи. А еще говорили люди, что у всех, даже у матушки-царицы, текут слезы от сияющего снега и солнца, и доктор Роджерсон капает ей в глаза какие-то капли. Обо всем этом им рассказали в корчме Авербуха, что на базарной площади, и Авербух клялся, что сам видел и матушку-царицу, и ее доктора. Вернулись мужики в Мстиславль в одном полушубке на двоих, сильно холодно все же, если в рубашке. Дело в том, что захотели они увидеть если не матушку-царицу, то хотя бы карету, в которой едет, перелезли ночью через забор губернаторского двора, подобрались к карете, Семен даже голову сунул в дверцу, и тут получил такой удар плетью по спине, что полушубок лопнул. Матвей тоже получил, но по ногам, ну а лапти и обмотки плети не боятся. Эту лопнувшую шубу и занесли Авербуху. А что касается матушки-царицы, так едет она уже в Мстиславль, мчится и будет у нас завтра, не позже. Все это они сообщили обер-коменданту и сразу же пошли на конюшню — возвратить лошадку и получить расчет плетьми за полушубок. Знали: чем скорее рассчитаешься, тем скорее заживет.

Корчма Семена Баруха — вымытая, вылизанная в каждом углу — шумела. В помощники он взял несколько половых, блюда они подавали быстро, но гости торопиться не желали, посему у входа образовалась сердитая очередь. Впрочем, утолив голод, все снова приходили в замечательное расположение духа. Повышенному настроению способствовало также решение ночного отдыха гостей: чиновники пригласили чиновников, шляхта шляхту. Для местных людей это была дополнительная приятность. Одни получили возможность заработать немного денег, другие — поговорить с новыми людьми, гостей же радовали и скромная цена услуг, и общее внимание к каждой персоне. Радовало гостей и то, что храмы в городе имелись любого исповедания, причем все богатые, даже синагога оказалась просторнее и выше, чем в Могилеве. О синагоге Моше Гурвичу рассказал могилевский раввин Ицхак Леви, который приехал в Мстиславль не только поглядеть на императрицу Екатерину, но и по особенной просьбе Гурвича: сосватать его дочку Ривку и столяра-краснодеревщика Давида.

Супруги городских чиновников в последние дни перед приездом императрицы были заняты исключительно своими нарядами: прошел слух, что государыня красоте женщин придает большое внимание. Все они — даже те, кто плохо переносил друг друга, — почти каждый день собирались то у одной, то у другой: примеряли платья, советовались. Что ни говори, а женщины — лицо города, какими запомнятся Екатерине Алексеевне женщины, такими и мужчины, и город. Белорусские гости — из Могилева, Шклова, Полоцка, Орши, русские — из Смоленска, Хославичей, Брянска, тоже должны запомнить. Ну и свои мужчины должны знать, какими они могут быть.

О том, что такая проблема возникнет, Андрей Егорович мог бы догадаться, а догадавшись, понять, что она приведет к скандалу, который поставит под вопрос его благополучную семейную жизнь. За несколько дней до приезда императрицы супруга предстала перед ним в одном из платьев, приобретенных летом в Могилеве, а в Могилев привезенном из Петербурга.

— Как тебе кажется, понравится такое государыне?

— К… кому?

— Я слышала, у нее отменный вкус. Красоте женщин она придает большое значение.

— К… красоте? В… вкус?

Она охорашивалась перед зеркалом и не слышала сейчас никого, кроме себя.

— Могу надеть то, с большими воланами, которое тебе нравится. Но там слишком много белого, а сейчас зима. Нужно что-то теплое. Может, то, что мы купили с тобой в Смоленске? Сейчас я надену его.

— Подожди. — неуверенно начал Андрей Егорович. — Дело в том, что.

Но она уже вышла в свою спальню, где поджидала ее девка Агрипка, помогавшая управляться с переодеванием. Процесс перемены наряда длился довольно долго, по крайней мере, обер-комендант Родионов успел дважды вспотеть, сообразить, что он должен сказать, и начисто забыть — что. Когда она вошла в платье, действительно придававшем ей особую стройность и привлекательность, Родионов почувствовал ненависть к женской красоте вообще.

— Послушай, Теодора, — сказал он, — дело в том, что… Я не знаю… Вместе с государыней будет ее ближайшее окружение, иностранные гости, фрейлины Двора. Приедет губернатор Энгельгард, архиепископ Конисский… Все будут в мундирах, а женщины в ординарках… — Понимал, что говорит не то и не так, как следовало бы, но переменить ничего не мог. — Есть указ от 1784 года. Северной полосе России положен голубой цвет, средней — красный, нам вишневый. Что ты расфуфырилась?

Счастливая улыбка постепенно сошла с лица Теодоры, румянец побледнел, и вдруг очень ярко очертились ее прекрасные длинные и тонкие брови.

— Ты хочешь сказать… — произнесла она. — Ты хочешь сказать…

И вдруг бросилась из комнаты вон.

«Какой же я дурак, — говорил Родионов себе через несколько минут. — И в самом деле, почему не представить государыне наших женщин в том виде, в каком они хотят? Разве они — не самое главное и лучшее, что есть в нашем городе? Как же я мог так обидеть свою Теодору?»

Она лежала на кушетке лицом вниз, плечи ее вздрагивали, а он стоял на коленях и целовал ее руки.

А вот супруга предводителя дворянства Марыля поначалу вообще отказалась показываться императрице. «Толстая я, — сказала она. — Не понравлюсь ей». Впрочем, каждый день открывала шкаф и долго рассматривала свои наряды.

Возник подобный разговор у Ждана-Пушкина и с возлюбленной Аленкой. Последнее время собирать девок на репетицию он отправлял на паре лошадей своего возчика Степана, а после репетиции сам садился на облучок и брал вожжи. Карета была тесновата, на четыре места, но он сажал сразу всех своих девок и развозил их, шумных, поющих, визжащих, по деревням, продумывая дорогу так, чтобы последней оказалась Аленка. В Дубровенском лесу съезжал на обочину, привязывал лошадей и пересаживался с облучка в карету. Хватал Аленку за руки, раз за разом целовал в ладони, а она смеялась и отбивалась, прятала руки, поскольку были они шершавыми и мозолистыми. «Хочешь, я тебя заберу в дом? — предлагал не раз. — Руки будут чистые, мягкие». — «Не, не хочу, — отвечала. — Мне замуж надо, а кто там меня возьмет?» — «Найдем жениха, возьмет». — «Тогда и пойду к тебе».

Последнее время он уже по десяти и даже по двенадцати рублей дарил ей за свидание и любовь.

Хороша была Аленушка, вот только поговорить с ней не о чем. Наверно, даже не понимала, с каким человеком встречается. «Ты знаешь, кто я? — спросил однажды. — Я предводитель дворянства!» — «Кто?» — «Предводитель». — «Ну да, знаю. Главный пан в городе. Грошики у тебя есть!» — одобрительно чмокнула в ухо. «Не называй меня паном. Лучше — барин. А еще лучше — Матвейкой. Матвеем меня зовут». — «Матвеем? — и вдруг залилась развеселым смехом. — Матвейка!..» Так весело хохотала, что даже обидно стало предводителю дворянства. «Чего ты хохочешь?» — «Так деда моего зовут!» — «Ну и что?» Хохотала, дурочка, на весь лес. И все равно до сих пор ни разу не назвала по имени. «Нравится тебе жить в России? — поинтересовался в другой раз. — Или под польским королем лучше?» — «Нравится, лучше», — ответила. Скорее всего, даже не поняла вопроса. Да и откуда ей знать? Она и родилась-то незадолго до присоединения губернии. А может, и поняла, но интересовало ее иное. «У нас тридцать злотых осталось от Польши. А купить на них ничего нельзя. Поменяешь мне злотые?»