Владислав Бахревский - Боярыня Морозова

От синих глаз Неонилы пол-избы синевой залило. Уж такая красавица за Ивана пошла, за гонимого.

Свадьбу молодым сыграла боярыня Федосья Прокопьевна. Одела невесту с ног до головы, одарила Ивана деньгами, избу пожаловала… А потом будто бес в нее вселился. Стала гнать из дому Федора. Тот уличал на папертях царя за соловецкую осаду. В словах не стерегся, за больное царя цеплял: царица-де померла с царевной да царевичем – то Божья кара за губительство истинной веры.

– Как же Федосье Прокопьевне было не поостеречься? – укорила Федора Анастасия Марковна. – Ей с царем мир нужен, сына женить собралась. Писала она о том Петровичу, благословение для боярина Ивана Глебовича испрашивала. Кто у него в невестах-то?

– Да все приглядываются, – ответил Иван. – А что батюшка пишет боярыне-то?

– Благословение дал… А что пишет – не ведаю. Не велит письма читать, ни свои к Федосье, ни Федосьины. Потаенных ящичков наказывает не трогать.

Подала сыну кипарисовый крест с секретом.

– Епифаний мастерил? – спросил Федор.

– Старец Епифаний.

– Хитро!

– Жили бы страстотерпцы-то наши попросту, да нельзя, – сказала Анастасия Марковна. – Приходили к нам от воеводы, искали батькины грамотки. Он ведь и на Соловки посылал. Нынче всякий подвоз на острова под запретом. Надежда на стрельцов, какие тайно блюдут истинную веру.

– Батюшка-то в яме сидит? – спросил тихий Прокопий.

– Слава богу, в избе покуда. Пустозерец Лодма приезжал, говорил: строят тюрьмы. В землю горемык закопают. Воевода Неелов допек-таки ижемцев да устьцилемцев, привезли лес, копают землю… А земля в Пустозерске – один песок.

– Эко?! – удивился Прокопий. – Я думал, там болота, торф.

– Бежать им надо! – твердо сказал Лука Лаврентьевич.

– Куда от Антихриста скроешься?! – тоненько выкрикнул Федор.

Анастасия Марковна глянула на него строго.

– Детишек не перепугай.

– Молчу, матушка. Только ведь и впрямь негде укрыться от сатанинского зырканья.

– Соловки святы, ни Антихристу, ни царю неподступны! – сказал Прокопий.

– Осерчает Алексей Михайлович, так и Соловки возьмут, – возразила Анастасия Марковна.

– Не голодует ли батюшка? – спросил Иван.

– Жена Федора-дьякона денег прислала. Отправила я с добрым человеком, с Лодмой, еще к Петрову дню Аввакуму Петровичу да Федору Ивановичу овсяных круп, а на прошлой неделе, с тем же Лодмой, – ячных да гречневых крупок, аржаной мучицы, ячной тоже. Пудов, чай, двенадцать! Батька поделится и с Федором, и Епифанию даст. Черноризцу присылки ждать не от кого. На Суне спасался. Отшельничал.

– А батюшка Лазарь как поживает? – спросил Иван.

– В тюремной избе, но семейством, с Домникой Михайловной, с четырьмя ребятами. Тюрьму-то выкопают – разлучат. Батька Лазарь царю зело страшную да дерзновенную челобитную написал. Читать воеводе Неелову не позволяет: сказал «слово и дело», велит отправлять в Москву, не ведая, что написано. Неелов упрямится. Целый год у них это дело тянулось, да ныне прислан указ: взять у Лазаря его сокровенную грамоту.

– О чем же это сердитый горемыка разразился? – спросил Федор.

– Требует суда над еретиками. Аввакум Петрович писал маленько о челобитной. Лазарь-де кричит царю: «Не верь властям! Неправда, что упрямствуют одни пустозерские страстотерпцы, есть сто тыщ людей, готовых умереть за законы отеческие. Греческое-то царство, на которое царь кивает, уподобилось Риму и ныне – Вавилон с Египтом. Одно русское стояло в святости, а теперь и оно поколеблено. Не пропали мы, не провалились в преисподню ради праведников, которые в святую Церковь не вносят и не выносят, а что приняли – держат неизменно».

– Аминь! – сказал Федор.

– Что у тебя с Федосьей Прокопьевной приключилось? Какая кошка между вами прошмыгнула? Ведь хуже врагов стали.

Федор покряхтывал, но помалкивал. Лицо у него было как снег. Глаза серые, горестные, а губы чуть-чуть растянутые в виноватой улыбке.

– Из-за треуха сыр-бор, – сказал Прокопий.

– Кто из вас прав, кто виноват – не мне судить, одно знаю: радуется Сатана, довел до греха праведно живущих. – Подняла глаза, поглядела на семейство, хотела вздохнуть тихохонько: «Господи! Батюшку бы Аввакума сюда», – да стон-то сам собой вышел из груди, из-под сердца – горючего камня.

…Аввакум в тот добрый покойный час для его семейства перечитывал короткое письмишко Федосьи Прокопьевны: опять просила молиться, чтоб Господь подал Ивану Глебовичу супружницу на спасение, да жаловалась на Ивана с Прокопием – из-за своей распри с Федором-юродивым: мол, братья «у него переняли высокоумье великое на себя». Боярская спесь так и брызгала из-под пера: «Запрети, батька, настрого сыновьям знаться с Федором! Отлучи высокоумного дурака от Святых Таинств».

Еще не ведая, что Иван с Прокопием в Мезени у матери, Аввакум решил боярыне правду сказать: коли взъярится на сыновей – познает, как далека от Исуса Христа.

Бумаги не было, писал на обороте Федосьиного послания. Начал об Иване Глебовиче, о ясном соколе: «Прежде сих грамоток (твоих) за четыре месяца понудил мя Дух Святый сыну нашему о Христе написати благословение к брачному совокуплению: в нощи сжалися дух мой о нем, и возгореся душа моя, да благословен будет к женитве. И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек сделать и заклеил своима бедныма руками то посланейце в бердыш, и дал с себя ему шубу и денег близко полтины, и поклонился ему низко, да отнесет Богом храним до рук сына моего, света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний; а посланейце я никому не показал, писал его и без твоего прошения: у меня он благословен буди Богом».

Дальше речь надо было вести о самой Федосье. Аввакум скреб в бороде, желая хлопнуть дуру бабу словом, как перстом, по лбу. И хлопнул: «Да пишешь ты ко мне в сих грамотках на Федора…» Аввакум перевернул письмо и воззрился одним глазом, по-птичьи, на Федосьины указы.

– Баба! – Писать принялся, говоря слова вслух, проверяя, крепки ли? – «…На Федора, сына моего духовнаго, чтоб мне ему запретити от Святых Тайн по твоему велению, и ты, бытто патриарх, указываешь мне, как вас, детей духовных, управляти по Царству Небесному. Ох, увы, горе! бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Веть ты не ведаешь, что клусишь! Я веть знаю, что меж вами с Федором сделалось…»

Перечитал написанное. Ругать – мало, поучить нужно спесивую, грозно поучить. Поучил. И еще раз поругал: «Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия*… Да не носи себе треухов тех, сделай шапку, чтоб и рожу ту всю закрыла, а то беда на меня твои треухи те».