Владислав Бахревский - Боярыня Морозова

Пробудился среди ночи. Стефан Вонифатьевич настойчиво тряс его за плечо.

– Подступились? – спросил Аввакум, все со сна перепутав, думая, что он в Юрьевце и что бунтовщики грозят ворваться в дом.

– Проснись, протопоп! – сказал некто строго.

Аввакум увидал, что это сказал ему царь. Вскочил, упал на колени, трижды стукнул лбом об пол.

– Почему ты здесь? – спросил царь. – На кого город кинул?

– Так ведь не хотят они жить по чести! – вскричал Аввакум в отчаянии. – Будь я проклят, что жив остался. Били до смерти, да не прибили!

– Горе царю, когда слуги себя жалеют, а не службу свою, – сказал Алексей Михайлович и отвернулся от несчастного беглеца.

Благословился у духовника, ушел, сердито глянув на приунывшего Аввакума.

Стефан Вонифатьевич пожалел протопопа, сказал с ласкою:

– Бог миры устраивает и твою жизнь устроит. Ныне нам всем, однако ж, про себя забыть надо. Помолимся, протопоп, о патриархе. Да пошлет нам Господь пастыря – устроителя кроткой жизни. Вам, молодым, небось бури хочется, а войдете в полный возраст, и откроется – нет блага выше, чем покойная жизнь.

С понедельника всю седмицу жестоко постились: одна в эти дни была еда – квасок. Постился царь, Стефан Вонифатьевич, оба Ртищевых, старый и молодой, Неронов, Аввакум, Корнилий, казанский митрополит. Постились, держа в уме одно – патриарха выстрадать доброго. И на седьмой день, сойдясь у Корнилия, Неронов с Аввакумом написали челобитную, указывая государю на его духовника Стефана Вонифатьевича. Первым подписал челобитную митрополит, вторым – Неронов, настоятель Казанского собора с попами, а последним приложил руку беглый протопоп Аввакум.

Челобитную царю и царице подали в Благовещенском соборе. Царь, поглядев, чье имя указано, покраснел, как девица, до слез, потому как не то было имя в челобитной, какое ему по сердцу давно уже пришлось.

– Тебя хотят, – сказал Алексей Михайлович, передавая челобитную Стефану Вонифатьевичу.

Побледнел царский духовник, перекрестился широким крестом, поцеловал икону Богоматери и, потрясая сединами, сказал проникновенно:

– Не я! Не я! Отца Никона просить будем стать нам всем пастырем, ибо велик муж и патриаршее место по нему.

Тут и расцвел простодушно на глазах у всех государь всея Руси, облобызал Стефана Вонифатьевича, и заплакали они оба, утешенные. Ну и многие с ними… А Неронов, глядя на эти общие слезы, покачал головой и перекрестился.

Прикладывались к иконам. Первым царь, за царем Борис Иванович Морозов, за Морозовым Яков Куденетович Черкасский и Никита Иванович Романов.

Когда мужчины освободили храм, сошли вниз с балкончика, закрытого запоною, царица Мария Ильинична и ее приезжие боярыни. Первая по царицыному чину была царицына сестра, жена Бориса Ивановича Морозова Анна, вторая – мать Екатерина Федоровна, а потом уж Марья Никифоровна – жена касимовского царевича Василия Еруслановича, Авдотья Семеновна – жена Якова Куденетовича с дочерью Анной, Авдотья Федоровна – жена князя Никиты Ивановича Одоевского. Следующей по чину прикладывалась к иконам Федосья Прокопьевна – молодая жена Глеба Ивановича Морозова.

– Останься! – шепнула царица Федосье. – Дело доброе сделать нужно.

Федосья Прокопьевна свой человек у царицы. Милославские и Соковнины в родстве самом близком. Все счастье Федосьи – от царицы: царица ее любила, а вся боярская Москва завидовала. Боярыня из худородных, а место в царицыном чине у нее шестое!

Дело впрямь оказалось хорошее, нужное.

– Параша, портомоя, в девках засиделась. Двадцать пять лет, – говорила Мария Ильинична Федосье, разгребая ворох поношенной одежды. – Как ты думаешь, за малоумного она пойдет, не обидится?

«Я за старого пошла», – навернулось на язычок Федосье, но она этого не сказала.

– Страшный?

– В том-то и дело, что пригожий! – Царица обрадовалась вопросу. – Синеглазый, кудрявый, таращится – туда-сюда. Я его в церкви видела. Племянник он нашему Девуле.

– А кто это?

– Отставной дворцовый сторож.

– Как ты только помнишь о всех, государыня?! – удивилась искренне Федосья. И опять удивилась, разглядывая в царицыных руках опашень. – Какая красота!

– Вот его и подарю Параше. Розовое к лицу ей будет. Она, голубушка, тоже очень славная, да хроменькая. Таких еще деток нарожают! Ну какая жизнь без мужа? Последней бабе позавидуешь! – И посмотрела Федосье в глаза. – Как твой сыночек?

Спрашивала об одном, а знать хотела другое: не таит ли в душе обиду приезжая боярыня – за старика ведь отдали.

Федосья улыбнулась радостно.

– Ванечка говорит уже! Лопочет без умолку. Спасибо тебе великое, государыня!

– Ах! – вздохнула Мария Ильинична. – Я иной раз подумаю о тебе, и кошки по сердцу скребут. За старика девушку выдала.

– Он у меня не старик, – сказала Федосья. – Головою, верно, седой, но хворей не знает, всегда весел. Мне с ним хорошо. И с Борисом Ивановичем у меня дружба. Борис Иванович о вечной жизни любит поговорить.

– Рада за тебя! – сказала царица. – Характер у тебя, Федосья, золотой. Ну что? Не больно согрешим, выдавая хромую девушку за малоумного?

– За Бога как решишь? – сказала Федосья. – А по-человечески – хорошо. На двух одиноких убавится в белом свете.

– Верно! – согласилась царица. – Утешила ты меня. Я, пожалуй, Параше-то еще и зимний опашень пожалую. Сукно крепкое, вот рукава только моль побила.

– Ну, тут заштопать можно! – посмотрела Федосья.

– Спасибо тебе, поезжай!

Федосья поклонилась царице.

– Государыня, дозволь завтра не быть. Глеб Иванович гостей в Зюзино позвал.

– Будь счастлива, – сказала царица.

Зюзино у Глеба Ивановича было устроено по новой моде. Подмосковное именьице принесла ему в приданое первая жена. Место было красивое, и, желая потешить молодую Федосью Прокопьевну, Глеб Иванович денег на устройство парка и всяческих забав и потех не жалел. Состояние у него было немалое – 2110 дворов. У старшего брата против этого втрое больше, но брат – первый помощник царю и свояк. За Борисом Ивановичем числилось 7254 двора, самого Никиту Ивановича Романова, царского дядю, превзошел богатством, у того 7012 дворов. Столь же богат был и Яков Куденетович Черкасский. Бояре того времени имели по полторы тысячи дворов, окольничие по пятьсот с гаком, думные дворяне по триста. Не царевы чины дороги – дорого то, что в придачу давалось: у иной царской шубы подкладка богаче верха.

Стоял счастливый июньский день. У самой природы был праздник. Цветоносная река пролилась на землю, и всякая пядь земли радовала глаза.

Глеб Иванович Морозов ради гостей надел доставшийся от отца опашень. Это было длинное, до икр, свободное платье из иранского атласа, рукава узкие, вместо каемок – розовые крупные камни. На спине золотом был вышит стоящий на задних лапах грифон с изумрудами вместо глаз, с алмазами на перьях широких крыльев. Спереди опашень украшали одни только пуговицы, те же розовые камни в золотых грифоновых когтях. А пуговиц этих было шестьдесят.