Владислав Бахревский - Боярыня Морозова

И представил себе: солнце закатное, храм Василия Блаженного, а мимо храма, вниз, с холма, с клюкой, черный, старый… идет. Уходит!

Сердце билось воровской, подлой радостью, но больше этой кривой радости, больше сердца была затосковавшая, защемившая горькой болью душа.

Молодость ушла. Надежды ушли. Великое ушло. И будет теперь жизнь. По своему хотению.

– Обедать пора, государь, – сказал Ртищев.

– Пошли пообедаем. Никон уж небось за обе щеки лопает.

Борис Иванович Морозов в шубе и в шапке сидел за своим столом и мерз. Приказывать затопить печи – дворню перепугать: свихнулся Борис Иванович. Целую неделю жара, в деревнях дождя крестными ходами у Бога вымаливают…

К делам было такое отвращение, что все бумаги, расходные и приходные книги с глаз долой – запер в ларцы. Чудилось, от бумаг рыбой несет – не светлица, а рыбный ряд.

Спасаясь от наваждения, Борис Иванович приказал принести в светлицу цветов и сердито покрикивал, когда его спрашивали, довольно ли. Лавки, подоконники, ларцы, пол, кроме дорожки до двери, заставили горшками, и в тех горшках был весь сад, все луговое московское лето.

Но цветы удивили и обрадовали на одно мгновение. Люди, чредой идущие перед внутренним взором, отвели глаза. Люди были болезнью старца. Жалкие, корыстные, с их неустанной ложью изо дня в день, из года в год, из века в век.

Угнетала беспомощность, некого было научить правильной жизни, правильному благородному правлению государством. Около царя – ни одного совестливого человека. Кого ни возьми, свой роток ближе, нежели царский. Ради себя, любимых, царю служат. Один Ордин-Нащокин безупречен, но дурак.

Посылал Борис Иванович полковника Лазорева на Украину. Охранял обоз с поташом. Привез умница Лазорев песенку, не поленился, записал:

Народ уж криком закричал, но Выговского все увещевают, все ласкают. Сами с булавой к нему кинулись. Хитрово мешок денег, говорят, от гетмана привез, а новому царскому советнику Артамошке Матвееву пан Выговский угодил зеркалом в человеческий рост, панскими белыми креслицами на гнутых ногах, столом, набранным из редких камешков, а камешки те сложены в цветы, в деревья, в птиц, в бабочек. Всей Москве диво. Недорого ныне за измену берут. Царь телом возмужал, а разумом – кутенок. Всякий новый человек для него умный, раскрыв глаза, слушает, оттого и дела на Украине хуже некуда. Выговский давно бы войну начал, да сами поляки не спешат поменять мир царя на войну гетмана. Недружба со шведами – ловушка деньгам, государству разор. Один город возьмут, два потеряют. Выскочка Ордин-Нащокин главный хитрец у царя. Сам себя давно перехитрил, а шведы его хитростей не замечают и тоже хитрят что есть мочи.

Ничтожное племя населило землю.

И вдруг горько и сильно пожалел Никона. Грешен перед патриархом, поддакивал его ненавистникам, заодно с другими разжигал в царе соперничество. А Никон взял и ушел. Самовластья царского, ревности его не перенес. Алексеюшко нынче сам с усам, всякое дело желает перевернуть по-своему. Наслушается молодых советчиков – и пошел указы строчить… Не в том беда, что советы выслушивает, а в том, что исполняет вполовину. Ни одно дело до конца не доведено, все на распутье, большое и малое, все царство. Был возле царя Никон, Украину приняли, под Ригу пошли. Тремя перстами крестятся. Пятиглавые соборы строят… Без Никона ничего великого уж не сделается… У царя духа не хватит, а советникам лишь бы из казны ущипнуть, недодать. Не до великого, свои гнездышки охорашивают.

Сердце колотилось, и Борис Иванович увещевал себя не думать ни о чем. Он бы и не думал, да никак не мог дождаться жены, Анны Ильиничны. К сестре поехала за новостями. О Никоне узнать.

«Все, что святейший Никон, а раньше его Борис Иванович свершили, то и есть слава твоя, Алексей Михайлович. И ничего иного доброго и памятного у тебя не будет, ибо душой ты податлив, во все стороны себя сеешь, ждешь зерен от земли неухоженной и бесплодной».

– Он не понимает! – Борис Иванович уже говорил вслух, покачиваясь из стороны в сторону, так нянчат раненую руку, но он-то нянчил само время, поманившее великими надеждами, несбывшимися. Словно зашла туча, черная, жуткая, и уже гром всклокотал за лесами, солнце стало жгуче, птицы пали в травы, и куры в пыли выкупались. Все предвещало потрясения небесам, пламена, потоки, деревья, согнутые до земли, – и все развеялось, разошлось. Облака шмыгнули серыми мышатами, покропило пыль на дороге, ни удара, ни молнии, ни дождя.

Царь не понимал, что он потеряет с уходом Никона, какая это гроза разошлась всуе.

Себя в Никоновом уходе жалел Борис Иванович.

Наконец-то воротилась из Терема Анна Ильинична.

Цветы еще при ней начали в светлицу носить, но чтоб столько – в голову не могло прийти. Однако, глянув на поголубевшего от нутряного холода Бориса Ивановича, удивлению воли не дала.

– Как хорошо у тебя.

– Рассказывай! Рассказывай! – чуть не криком закричал, будто в этом рассказе было его спасение.

– В Воскресенский монастырь к святейшему ездили Алексей Никитич Трубецкой да дьяк Ларион Лопухин, – сообщила ожидаемую новость. – Принял их Никон смиренно, просил прощения у царя, у царицы, у царевича и у царевен. Благословение послал. Церковь ведать разрешил крутицкому митрополиту. А еще сказал: уехал, потому что испугался. Болезнь настигла, немочь, не хотел в патриархах умереть. И впредь в патриархах быть не хочет. А захочет, то проклят будет, анафема.

– Господи! Господи! Разбредается русский ум по сусекам. Ладно бы от избытка стал не нужен… Свое заваляем в пыли золото червонное и будем чужеземной фальшивой латуни рады. Жалко Никона. Но и он безумец, прихоть свою выше Бога поставил, не перетерпел, не пощадил ни России, ни народа русского, ни саму Церковь.

– Мария Ильинична рада, что избавились наконец от дуролома.

– Мария Ильинична! – потрясая кулачками, вскочил Борис Иванович, и стал белым-белым, и повалился как сноп.

…Проститься с умирающим приехала сначала царица, она осталась возле сестры, потом и царь пожаловал.

Борис Иванович лежал под образами, лицо русское, простое. И не старое, совсем без морщин. Седины только молодили. Борода, голова, брови стали уж такие серебряные.

– Рано, рано ты собрался, – сказал государь, и его фальшивый укор потонул в побежавших без спросу слезах – любил своего дядьку.

Борис Иванович напрягся, зашептал торопливо, захлебываясь словами:

– Патриарху кланяюсь. Прощение у него испрашиваю. И ты прощения проси. Пусть всех простит. Все кругом виноваты!