Владислав Бахревский - Боярыня Морозова

– Я хочу пить.

Слуга и наперсница Федосьи Анна Амосова – дворянка, уж так похожая на горлицу, будто только что скинула крылья и перья, – принесла кваса, настоянного на изюме, шипучего.

– Все жилочки-кровиночки перебрало! – изумился протопоп зело колючему квасу.

– Голову прочищает, – согласилась Федосья Прокопьевна и открыла книгу на нужном ей месте. – Объясни, батюшка, много раз читывала, а понять не могу. Вот послушай: «И остался Иаков один, и боролся Некто с ним, до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал ему: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал ему: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи мне имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? (Оно чудно.) И благословил его Там».

– Что же ты хочешь узнать у меня? – спросил Аввакум.

– Батюшка, смилуйся! Как можно с Богом бороться? Да чтоб у Господа сил не хватило мужика одолеть? Господь Бог еще и просит: заря уж скоро, отпусти! Почему Господь Бог зари-то боится?

– Читай Осию-пророка: «Еще во чреве матери запинал он брата своего, а возмужав, боролся с Богом». Об Иакове сказано.

– Как Бог терпел такого? Ведь вон когда еще не смирялся перед судьбою, во чреве!

– Всякое, что Господом делается, есть притча и тайна, – урезонил Аввакум Федосыо. – Кто они, жиды-израильтяне, как не богоборцы? Исуса Христа ни во что ведь ставят. Висят на Господе, на любви его, как висел Иаков, выходя из чрева, ухватя пяту Исава. А почему Бог зари убоялся? Что тебе сказать? Да стыдно было показать людям и тварям, как он милует жидов, зная, что они Сына его по щекам будут хлестать, что им разбойник праведного милей… Потому и обволокла ложь сердца их на веки вечные.

– Не люблю об Иакове читать, – призналась боярыня. – Он ведь за чечевичную кашу да за кусок хлеба у голодного Исава, после трудов его на поле, первородство купил. Исав хлеб вырастил, убрал, смолол, а потом еще и выкупал у обманщика.

– Трудное место, – согласился Аввакум. – Дети Иакова тоже ведь лукавые. Убили честного Сихема. Он согрешил, да ведь покаялся. За Дину родство свое предлагал, готов был заплатить любое вено… Жиды, они есть жиды. И первый жид – Никон, второй – царь-батюшка.

Брякнул с разгона и смутился. Федосья Прокопьевна аж ахнула:

– Господи, пронеси! Не говори так, батюшка.

– Согрешил, – согласился протопоп. – Я у Господа, у Заступницы – вот тебе крест, Прокопьевна, – вымолю. Будет Алексей Михайлович чист и бел, как новорожденная ярочка. Михалыч Бога крепко боится, не посмеет посягнуть на веру отцов. Опамятуется, голубь.

И снова катил протопоп в карете.

Изумлялся бегущим впереди и по бокам скороходам, всадникам на белых лошадях, рысящим за каретой шестью рядами, зевакам, ради погляда облепившим заборы, деревья, крыши. Сметливый пострел в новых лапоточках на трубу забрался.

– Сколько же слуг-то у тебя? – спросил Аввакум боярыню.

– Триста.

– За царем меньше ходят, сам видел.

– Федосье Прокопьевне одного возницы хватило бы. Боярыню Морозову, батюшка, везут. Замуж вышла – удивлялась нашим выездам, а муж помер – от страха этак шествую, чтоб никому в голову не пришло обидеть меня, вдову, а того пуще Ивана Глебовича.

В Зюзине поезд боярыни встретили колокольным звоном.

– А это кому слава? Федосье Прокопьевне или тоже боярыне? – не утерпел Аввакум.

– Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвертая персона. Привыкла, батюшка… По молодости мало что понимала… А нынче… Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.

По широкому двору с кустами цветущей черемухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-черным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.

Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.

Сын Федосьи Прокопьевны, Иван Глебович, выскочил к матушке всклоченный, заспанный.

– На глухарей ходили, на зорю!..

Глаза виноватые, но веселые. Простите, мол. Незадача! К Аввакуму вежливо под благословение подошел, глянув вопросительно на мать: кого привезла?

– Сын мой драгоценный, возрадуйся! – сказала Федосья Прокопьевна. – Пожаловал к нам протопоп Аввакум. Полюби батюшку. Его, света, за правую веру в Сибирь гоняли.

– Как ты крестишься? – спросил протопоп отрока.

Иван Глебович вдруг вспыхнул, будто щепочка сосновая, поднял руку, сложив указательный палец со средним.

– Наш человек! – одобрил Аввакум.

А у Ивана Глебовича щеки опять пыхнули.

– Ох, батюшка! – перекрестилась Федосья Прокопьевна.

– Сам скажу! – опередил мать отрок и пал на колени перед протопопом. – Смилуйся! Отмоли мой грех! Я на людях иначе персты слагаю.

– Мы лицемеримся, – призналась боярыня.

– Типун тебе на язык! – вспылил Аввакум. – Любите сладкими словами потчевать. «Ты, батюшка, молодец, что за веру терпишь! Вона, аж до Нерчи допер! А нам, батюшка, бока наши жалко, спинку нашу белую, боярскую, кнутом не стеганную! На тебя, свет, охотно поудивляемся, поахаем, хваля твою отвагу, а сами – ни-ни! Мы полицемеримся, нас и не тронут».

– Ты побей меня, протопоп! – заплакала Федосья Прокопьевна. – Возьми кнут потолще, стегай немилосердно, до беспамятства стегай!

Аввакум плюнул, растер плевок и сел на бархатное креслице, отвернувшись от боярыни, от ее сына. Да сообразил: уж очень удобно сидится. Поерзал, вскочил, на кресло тоже плюнул.

– Как же вам, господам, не лицемериться? Тут мягко, там вкусно. Здесь глазам радость, ушам приятствие… Но будет вам ужо! Плач, скрежет зубов, страдание вечное.

– Поучи нас, батюшка! Поучи! – Федосья Прокопьевна до земли поклонилась протопопу, Иван Глебович лбом об пол ударил.

– Поучиться хотите? Поучу, – согласился Аввакум. – Где у тебя Писание, Федосья?

Анна Амосова, приехавшая с боярыней, тотчас подала книгу.

– Вам, мудроватым боярам, и ученье небось нравится мудреное?.. Отведайте-ка, коли так, «Премудростей Соломоновых». Вот отсюда возьмем: «…Не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется, седина же есть мудрость для людей, и нескверное житие есть возраст старости». Толкуй читаное, отрок! Толкуй, милый, мы с матушкой тебя послушаем и свое скажем.

– Не смею, – пролепетал Иван Глебович и сделался бледен, как очищенная луковка.

– А ты – смей! Душа твоя, кто о ней больше твоего должен заботиться? Душа как сундук с золотом. Золото можно растратить попусту, и душу тоже погубить легче легкого. Соблазн не только вокруг, но и внутри нас гнездится. В сердце. Дерзай, Иван Глебович.