Вибеке Леккеберг - Пурпур

Она снова захохотала, встала ногами на ветку и принялась раскачиваться.

– Мы с деревом любим друг друга, и никто больше нам не нужен. Так и доложите Его Святейшеству, когда увидите его в Корсиньяно! Да он и сам знает. Он все про меня знает. Ведь это он придумал женщину, именем которой меня назвали! А дерево я рубить не дам!

Лесорубы смущенно поглядывали то на девочку, то Анну, то на топоры:

– Дуб-то и впрямь валить жалко. Последний такой большой. А в дупле Андрополус часто ночует.

– Приведите его сюда, – приказала сверху Лукреция, – скажите, что я жду.

Анна ушла в дом. О, если бы она могла помочь дочери в обрушившемся на нее горе! Но беда была слишком велика. С того злосчастного падения отношения с девочкой сделались непривычно сложными, Лукреция стала избегать Анну, как-то раз даже попросила, чтобы та не смотрела на нее: вечно горестный взгляд напоминал о непоправимости несчастья.

С дерева доносилось пение. Наверное, девочка напевает, пытаясь сдержать слезы. После того, что случилось, Лукреция старалась не ездить с Анной в Корсиньяно: при встрече горожане горестно причмокивали и пялили глаза. Дочь часто спрашивала, почему не появляются отец и Его Святейшество. Что Анна могла ответить? Что они, как видно, не чувствуют за собой вины, хотя несчастье произошло из-за копья, одного из копий, которые Лоренцо велел изготовить для защиты Пия Второго?

Увидев дочь, истекающую кровью на полу, Анна решила, что рана смертельна. В кузнице был еще и Андрополус. Не его ли рук дело? – подумалось ей. Треснувший наконечник копья торчал у дочери между лопатками. Лоренцо говорил, что это место называется у военных «игольным ушком» – меч, вонзившись сюда, проходит, как по маслу, до самого сердца. Осколок острия вытащить не смогли, застрял слишком глубоко. Постепенно он сросся с телом девочки, как шиловидный отросток с раковиной морской улитки. Спина Лукреции потеряла былую гибкость, словно окостенела, и постоянно ныла. Лишь бы девочка не обезножела! Анна проводила у постели дочери дни и ночи, слуги то и дело приносили в комнату Лукреции маленькие подарки. Больная отворачивалась от гостинцев. Так заботятся только о тех, говорила она, кто скоро умрет.

К весне Лукреции полегчало. Выздоравливая, она стала избегать ласк Анны; раньше тянулась к ним, а теперь отталкивала и замыкалась в себе. Почему всегда ты, где же отец? Лоренцо все не ехал и не ехал, был далеко. А Лукреция хотела видеть его. Она отводила от Анны глаза, не желала встречаться с ней взглядом.

Слуги шептались. Говорили, что хозяев постигла Божья кара – неразумно было давать дочери имя распутницы из той самой книги, сами знаете какой. Вот и пришла расплата.

Порой Анна не могла уснуть до утра. Сидя у постели дочери, часто думала о матери Его Святейшества: той тоже когда-то сутками приходилось сиживать у кроватки своего ребенка, Энеа Сильвио.

Трех лет от роду он забрался на высокую стену, упал и ударился головой о камень. А в восемь, играя вместе с Лоренцо, попался на глаза бодливому быку. Острый рог вошел маленькому Пикколомини между лопатками, в то же самое место, куда вонзился Лукреции наконечник копья.

У Энеа было восемь братьев и сестренок, но только трое детей, считая его самого, пережили тогдашний чумной мор. «И моя Лукреция тоже выкарабкалась, слава Богу», – безмолвно шевелились губы Анны.

Постепенно она все чаще решалась оставлять дочь на присмотр Лиама.

Анна была всего двумя годами старше Лукреции, когда родители отвезли ее в Ноннесеттер, бергенский монастырь святого Йоргена, для обучения под покровительством обители. Монах Лиам стал ее наставником и духовником. Она жила в статусе дарительницы на полном содержании, ей дозволялось иметь собственных слуг, одеваться по моде, выезжать в город в сопровождении двух монахинь, пользоваться вещами, привезенными из дому. Своя кровать, свои покрывала, свои льняные простыни, пуховые подушки, золоченый сундук с книгами, маленькая черная шкатулка, фарфоровая ступка, чайные чашки, медные котелки и прочая утварь – все свое. Мать прислала ей праздничное платье, диадему, французскую шляпу и шаль. За содержание единственной наследницы отец пожертвовал монастырю навес для лодок на берегу Вогена. А еще на хранение в монастырский подвал отданы были два сосуда со слизью улиток – плод многолетних трудов. Достойное будет приданое, когда для дочери отыщется подходящий жених и она покинет стены обители. Улитки нуселла лапилус, иглянки, повывелись, на скалистых морских утесах попадались только пустые спирально завитые раковины с шиловидными отростками: несколько поколений семьи изо дня в день добывали моллюсков – и начисто их уничтожили. Зато ценность приданого неслыханно возросла. Где, как не в монастыре, укрыть его от жадности грабителей-ганзейцев? Немцы насиловали и убивали, палили из пушек по королевскому парку, разрушили стены замка Сверресборг, хозяйничали в городе, нарушали указ о свободной торговле. Но король не смел противиться Ганзе, союзу столь богатому и могущественному.

Кое-кто из ганзейских купцов, прослышав о красоте и приданом Анны, пытался свататься к ней. Однако отец отказывал им всем наотрез. Ему угрожали: мол, опутаем якорной цепью и спустим в волны Вогсфьордена, если не отдашь дочь. Он оставался тверд, хотя сознавал опасность: один из его лодочных сараев на берегу Вогена полыхнул-таки однажды ярким пламенем; Анна боялась, что ганзейцы могут подпалить и монастырь и все погибнет в огне.

Прими она постриг, драгоценные сосуды достались бы Ноннесеттеру, но судьба распорядилась иначе.

В обители Анна сделалась незаменимой. Она одна владела улиточной слизью и тайной приготовления краски из нее. Здесь, на севере, окрашивать ткани в пурпур можно было только в разгаре лета, когда солнце поднималось высоко и его лучи становились достаточно яркими.

В тот ранний весенний день, когда монастырь удостоил посещением епископ Бергена в сопровождении Лоренцо и его гвардейцев, Анна читала книгу, сидя подле Лиама. На мольберте стоял первый алтарный образ, написанный ею под руководством наставника и духовника.

Лоренцо прибыл послом Энеа Сильвио Пикколомини, епископа Триестского. Тот, сообщил Лоренцо, считает необходимым переправить в Ватикан сосуды с улиточной слизью, которые, как стало известно, принадлежат монастырю. Про обитание улиток в этих местах епископ, оказывается, узнал уже давно, во время одного из многочисленных своих путешествий, предпринятых в молодые годы, а теперь дошла до него – и таким образом достигла Рима – весть о том, что маленькая норвежская обитель владеет сокровищем, достойным папских хранилищ.

– Считалось, что тайна античного пурпура, – продолжал Лоренцо, – утрачена с той поры, как пал Константинополь и перестала существовать Византия; теперь ясно, что это не так, и не только в красильне императора Константина, безвозвратно погибшей, владели искусством сохранять красоту и свежесть чудесной краски.