Вибеке Леккеберг - Пурпур

«Женщина», – сказал падре. Он ли это произнес? Казалось, слово прозвучало невесть откуда.

Так вот кто явился в дверях его опочивальни! Женщина! Он слишком настойчиво думал о чуде и принял за ангела баронессу. Не удивительно: у нее тоже небесно-голубые глаза. Любой бы спутал, если женщина стоит спиной к солнцу да еще с вуалью на лице.

Между прочим, когда в стене храма обнаружились первые трещины? Сразу же после того как она изготовила для двух новых кардиналов пурпурные шелковые ленты. Нас не проведешь! Мало ей красить папские и кардинальские тряпки, так она замахнулась на святое! Не слишком ли далеко вы зашли, госпожа? Он не одинок в своих мыслях. Недаром цех сиенских красильщиков считает, что вершится несправедливость. Зачем Его Святейшество отдает предпочтение ее пурпуру? Почему он, кстати сказать, приглашает архитекторов из Флоренции? Мало их, что ли, в родной Тоскане?

А еще позвольте поинтересоваться, откуда у нее пурпурные чернила, которые по примеру императора Константина так ценит Папа Римский? Ходит слух, что барон Лоренцо привез их из Константинополя, когда ездил туда с поручениями от Пия Второго. Очень просто: договорился с султаном Махмудом – и привез. То есть как это – договорился? Может быть, подкупил? Или еще краше: он только с виду служит Ватикану, а на самом деле – Махмуду?

Будущий епископ, верный слуга инквизиции обязан во всем разобраться досконально. Сомнений нет: барон с баронессой – магометанские шпионы. Хитрый ход: заметив, что на нее смотрят косо, Анна решила соблазнить приходского священника, чтобы заручиться его поддержкой. Вот и заявилась, бесстыдница, в образе ангела. А этот пастух уж точно в сговоре с ней. Он ведь их раб.

Нарядилась в блузку с пурпурной оторочкой, бери меня! Глаза под бровями, подкрашенными синим, – что твои сапфиры. Надумала испробовать свои женские чары, заставить его отнести картину к Его Святейшеству. Намазала соски святой Агаты пурпуром, думала, падре от этого возбудится. Нарочно встала против солнца, чтобы остаться неузнанной, заставила его преклонить перед ней колени, как он заставляет прихожанок склоняться перед Господом.

Развесил уши, старый балбес, клюнул на чародейство. Бабенки с севера и не на такое горазды, всякий знает: могут своей ворожбой вызывать на берег клыкастых морских зверей. Эти колдуньи и на костре не горят: надо сперва обрызгать их рыбьим жиром, чтобы толком вспыхнули.

Падре глумливо хихикнул. Потом рассмеялся во весь голос. Пускай кардиналы уплетают зайцев да фазанов, ему наплевать, он им больше не завидует. Архитектору – тоже. Этому, небось, весь аппетит отшибло, только жажда и мучит, дует, небось, вино стаканами.

Ничего, впредь приходского священника будут приглашать на трапезы в сад папского дворца. Уж и наестся же он до отвала в день Иоанна Крестителя! Впрочем, еще подумает, принимать ему приглашение или нет.

Яснее ясного: когда в Корсиньяно приедет Его Святейшество, город поразит чума. Следует держаться подальше от главных торжеств, чтобы болезнь его миновала и тело не покрылось гнойными язвами.

Падре оглянулся на церковь. Мог бы не оглядываться: даже не глядя, он видел трещину в капитальной стене. Видел, как глыбы песчаника расползаются и катятся вниз по зыбкому склону. Ну, давайте, покажите, кто чего стоит!

Тучи разошлись. Лучи света ударили в глаза. Падре ослепили не столько они, сколько яркая до ужаса мысль: пастух! Как же можно было о нем забыть? Вдруг он станет врать, будто приходской священник понуждал его к соитию?

Опять женский голос. Кажется, он слышится из поместья. Падре ускорил шаги, почти перешел на бег, словно его подгоняло пламя костра.

Лукреция купалась в серном источнике. Горячая подземная вода, пышущая паром, стекала по откосу из окаменевшей серы и наполняла естественный бассейн, заросший со всех сторон карабкающимся ввысь плющом. Вокруг зеленела трава и цвели лилии.

Где Андрополус? Они же договорились встретиться здесь! Она обещала, что позволит ему посмотреть, как купается – ведь сернистая вода совсем непрозрачная. И вот зовешь его, кричишь, голос сорвать можно, а он куда-то запропастился. Говорил, что сделает себе крылья из птичьих перьев и докажет, что умеет летать. Ну, докажи, где же ты? Или Андрополус совсем забыл про нее?

Лукреция лежала на спине, слегка подгребая руками, и смотрела на холмики своих грудей, выглядывающие из-под воды, покрытой серной корочкой. Обломала веточку плюща, ползущего по белесому склону, прицепила к волосам. Перевернулась на живот. Коса расплелась, локоны заколыхались в бассейне, словно водоросли. Она встала во весь рост и подставила лицо бегущим сверху струям. По телу побежали щекочущие ручейки. Она потянулась, запрокинула, сколько могла, голову, сомкнула веки и застыла с блаженной улыбкой. Боль в спине, там, откуда должны расти крылья, затихла. Лукреция вновь почувствовала себя здоровой и красивой. Время от времени она открывала глаза и смотрела по сторонам – не видно ли Андрополуса. Вода доходила ей только до пояса. Вдруг в траве что-то зашуршало. Лукреция быстро присела, над гладью бассейна остались только шея и голова. Кто там? Наверное, фазан пробежал в камышах. Она снова поднялась.

Приходской священник стоял за кустом розмарина и, не моргая, глядел на красивое лицо девочки и ее уже оформившуюся грудь. Ноги, кажется, длинные. А левое плечо вздернуто вверх и немного вкось – это из-за пташки между лопаток, вон она какая большая, словно кусок застывшей серы метко попал в спину, вырвавшись из чрева горы, из этой дьявольской топки. Бог шельму метит, родство – наказание Господне. Лукреция, сообразил падре, последний раз он видел ее на конфирмации, тогда девчонке было лет девять-десять. Вскоре после этого она стала калекой и в церкви больше не появлялась. Дочка баронессы, красильщицы. Мамаша всегда приходит к причастию в черном, с вуалью на лице. Хорошо ли прятать свое обличье от служителя Божьего? А не пускать дочь в храм, стесняясь ее уродства, – хорошо ли? Девочка должна исповедоваться, даже у детей есть грехи. Никто из людей не чист, таково предначертанье Господне.

Он поступит правильно, если примет у Лукреции исповедь прямо здесь. Пусть она честно расскажет, откуда у матери пурпур. А он передаст тайну сиенским мастерам, это будет справедливо.

Приходского священника пьянил запах розмарина. Когда распинали Христа, Дева Мария плакала, и ее слезы падали на ветки такого же куста, потому и розмарин. Падре тоже плачет. Он готов к добрым делам. Он знает, чего хочет девочка, сама того, быть может, не понимая: облегчить душу исповедью. И он готов ее принять.

– Ты небесно хороша, – сказал приходской священник, выходя из-за ветвей.