Альберт Брахфогель - Рыцарь Леопольд фон Ведель

— Куда он пошел? Не знаю. Когда рыцарь, в отчаянии прибежал в зал и сообщил нам обо всем случившемся, он сказал, что теперь никого не хочет видеть, в день похорон же будет тут, а я должен заботиться о том, чтоб наша добрая барыня была похоронена сообразно с достоинством Ведельского имени.

— Так он никого из нас видеть не хочет?

— Перед погребением только, Ваша милость, но рыцарь сказал, чтоб принимали всех, кто только приедет. Он в страшном горе! Надо его оставить. Пусть он эти дни предается своей печали, он все это время довольно сдерживался из любви к матери. В уединении, наверное, станет спокойнее.

— В таком случае, лучше всего если вы, дядя Борк, останетесь с Бенигной здесь, чтобы помочь Юмницу. Гости же пусть приедут ко мне, тогда здесь будет все тихо. А в день похорон я сам приведу всю нашу родню в Кремцов.

— Это будет отлично, Гассо! — воскликнул капитан Борк. — Надо беречь святой покой моей бедной сестры и больную душу Леопольда.

Уходя, Гассо сделал знак доктору, чтобы тот за ним последовал.

— Итак, у нее была изнурительная лихорадка? — спросил он, когда они вышли. — И ваше искусство не имеет средств, чтобы вылечить подобного рода болезнь?

— Напротив, средств много, чтобы погасить внутренний жар, как вода тушит огонь. Но когда изнутри пламя все раздувается и растет ежеминутно, пока, наконец, не истребит собою все, тогда искусство врача не может помочь.

— Я этого не понимаю.

— Ну, сказать прямо, покойница была больна душой! Такое горе поддерживало лихорадку, как солома и масло поддерживают огонь. Бог знает, что ее так мучило!

— Сидония! Анна! Я! — раздалось в ужаснувшейся душе Гассо. В подавленном состоянии возвратился он в Блумберг. Сообразно с его приказанием просили всех гостей отправиться туда. В Кремцове же весь громадный зал был обшит черным сукном, большой дубовый стол был вынесен и на месте его посередине зала было устроено возвышение, на котором стоял металлический, богато разукрашенный гроб. Вокруг горели свечи в железных подсвечниках. В ногах был устроен алтарь, а в головах стояло, обитое черным кресло покойницы, на котором она так часто сидела за столом в качестве хозяйки дома. Ночь уже наступила. Бенигна, ее муж и капитан Борк спали, равно как и вся прислуга. Старик-смотритель один сидел в зале, на любимом месте покойницы и глядел на дорогу. Раздался топот лошадей, два всадника подъехали к воротам. Старик впустил их, то были Леопольд и Николас. Войдя в зал, рыцарь посмотрел вокруг.

— Так хорошо! Николас передал вам, как я хочу, чтоб было впредь?

— Как же, передал, и я, Ваша милость, употреблю все свои старания, чтоб вам угодить. Но неужели вы на самом деле хотите оставить отцовское владение?

— Т-с, старик! Я не хочу слышать возражений! Управляйте так, как будто бы Кремцов, Реплин и Колбетц вам принадлежали. Вы имеете полномочия и знаете, кому обязаны давать отчет во время моего отсутствия. Никто из моих родственников не имеет права вмешиваться во что бы то ни было. Я полагаюсь на вас и на Николаса и, смотря по тому, как вы все исполните, вас ждет мой гнев или благословение. Завтра же пусть ждет меня лошадь у ворот кладбища со всеми вещами, которые я упомянул в списке. Я не требую, чтоб кто-нибудь меня дожидался, если сам не захочет! Идите спать, я здесь останусь.

Тон Леопольда был так строг и решителен, что отец и сын вышли, не возразив ни слова.

Он закрыл за ними дверь, потом подошел к гробу, поцеловал покойницу, сжал ее холодную руку и сел затем у окна, на ее месте. Но что это?! Он начал прислушиваться. В тишине ночи раздавались нежные, тоскливые звуки, точно кто играл на флейте. Он тихонько отворил окно. Очаровательные звуки ворвались в комнату.

— Это желтый дрозд, — прошептал Леопольд, — он поет о любви! — Он взял с гвоздя лютню, которая со времени смерти Буссо оставалась безмолвной! Нежно провел он по струнам, потом сел возле гроба и взгляд его так и впился в лицо матери, сиявшее неземной радостью. Тихо, едва слышно, полились звуки под опытной рукой, и песнь полувздохами вырвалась из его груди.

Настал час погребения. В зале уже собрались в полном трауре: оба Юмница, Бартель, пастор и прислуга замка.

Перед затворенным еще порталом толпились с непритворной скорбью деревенские жители, покойница была для всех добрая госпожа и помощница в нужде. Бенигна Бонин и дядя были заняты возле гроба.

Старый Бятко трубит с башни глухо и протяжно. С веттерской высоты тихо спускаются гости, приехавшие из Блумберга, в числе их находится госпожа Эйкштедт и Анна. Они не могли удержаться, чтобы не отдать последний долг особе, некогда ими столь любимой, последние годы которой были омрачены тяжкими испытаниями. Когда раздался погребальный звон, Леопольд вышел из комнаты отца и направился в зал. Вместо траурной одежды на нем был походный костюм, шлем и панцирь, можно было думать, что он отправляется на войну или в далекое путешествие. Он молча подал руку дяде и его сыну, кивнул домашним и, отдав смотрителю со значительным взглядом ключ от комнаты отца, сел в головах гроба на кресло матери.

Отворили портал, гости подъехали, слезли с лошадей и были встречены у входа капитаном Борком.

— Не обращайте внимания на Леопольда, — шепнул он, — сегодня, я думаю, трудно будет с ним поладить.

Они вошли сильно взволнованные.

Пастор Матфей Визеке стоял уже перед алтарем, ожидая знака Леопольда. Братья и сестры с трудом отошли от гроба и образовали небольшую группу. Леопольд поднялся.

— Повремените еще немножко, господин пастор, — сказал он. — Прежде чем дорогая мать моя оставит навсегда этот дом, хочу, чтобы ее увидела и простилась с нею та, которая нашла в ней, из любви ко мне, милостивую покровительницу, правда, женщина эта не кто иная, как презренная еврейка! Но я требую, чтобы почтили здесь, как княгиню, ту, в чьих руках находилась жизнь моя под Дотисом! Николас, позови сюда Сару Иоханаан из Сарагоссы, испанку! Потом можно будет начать службу.

Молодой Юмниц вышел и возвратился, ведя за руку Десдихаду. Она была очень бедно одета, лицо ее было черно, а голова посыпана пеплом. С минуту она стояла как окаменелая, и каждый мог хорошо разглядеть ее.

Вдруг она с воплем, ломая руки, бросилась к гробу, пала на землю и, тихо всхлипывая, прислонила голову к ступеням катафалка.

— Люди подобны цветам, они цветут, и вянут, и приносят плоды и семена для жатвы в будущей жизни! — начал пастор.

Слова Леопольда сильно взволновали присутствующих. Вид же появившейся Сары заставил всех как бы окаменеть. Она была еврейка, старая, некрасивая негритянка! Анна фон Эйкштедт едва не упала в обморок, остальные же дети Иоанны были сильно потрясены. Когда пастор кончил свою речь и благословил умершую, первым движением Леопольда было подойти к матери и на прощание поцеловать ее в бледные уста. В это время Гассо и Гертруда подошли к нему.