Вероника Тутенко - Дар кариатид

Один вопрос: «Увидимся ли снова?» стыл во взглядах.

Сыпались повестки, как листья с деревьев, но дом Степана обходили. Видно, как ни нужны были фронту солдаты, а пожалели в военкомате его несовершеннолетних детей.

Сразу две повестки нагрянули в дом Сидорихи. Анна голосила, но тихий Сидор грозно стукнул кулаком по столу, чего никогда не позволял себе раньше:

— Что ты нас хоронишь раньше времени?

Жена послушно замолчала, но как-то сразу постарела и, глотая слёзы, обняла младших Гришу и Павлика.

Опустел дом под железной крышей. Снова позвала война Андрея и Михаила, а вместе с ними и отца их, Тихона.

Повестки пришли всем братьям Степана и их совершеннолетним сыновьям. Даже Семён, почти старик, в конце октября взял в руки автомат.

Холодно, неуютно стало в деревне. Акулина Матвеевна не кричала больше вслед Степану «бродяга», но взгляд ее наполнился еще большей укоризной, точно он был виноват в том, что все ее сыновья, кроме него, ушли на войну.

Степан опускал глаза. Если бы он мог, он был бы там, в кровавом пекле, рядом с Никитой, с Иваном, с Матвеем и Семеном.

Если бы у Ниночки с Толиком была мать. Если бы жива была Наташа…

Утихшая боль снова поднялась со дна души. И теперь к ней добавились новые тревоги. Где-то далеко в любую секунду вражеская пуля могла пронзить сердце одного из его братьев. И Степан почти физически чувствовал эту боль в своем сердце.

В такие минуты ему казалось, что он умирает, и Степан снова и снова беззвучно повторял любимое имя «Наташа», как будто хотел ускорить встречу. Наталья снова являлась ему во сне все в том же светлом платье.

Писем от Сергея все не было. Встречая и провожая тревожным взглядом почтальона, Степан каждый раз думал о том, как, в сущности, мало он знал своего старшего сына. А теперь — ничего не исправишь…

Наконец, в начале ноября почтальон Зина вручила отцу пропахшую порохом «треуголку».

Пожилая худенькая женщина из Радождево теперь стала почти сакральной фигурой для жителей окрестных деревень.

Никогда прежде ее появления не ждали с такой тревогой и с такой надеждой.

Она и сама теперь, чувствуя себя проводником высшей воли, по-особому трепетно прижимала к себе большую почтовую сумку с письмами и телеграммами. И каждый раз с замиранием сердца вручала кому-то радость, а кому-то — беду.

— От сына весточка, Степан Игнатыч, — протянула Зинаида «треуголку».

Степан взял её дрожащей рукой и скрылся в избе. На столе дымилась мелкая картошка в лушпайках.

Нина и Толик ждали отца к завтраку.

— От Серёжи? — увидел Толик в руках отца письмо.

Степан торопливо развернул «треуголку» и начал читать торопливо и торжественно.

Здравствуйте, дорогие мои родные папа, Ниночка и Толик!

Пишу вам с фронта. У меня все хорошо. Я служу в мотострелковой дивизии. Каждую минуту думаю, как вы там, и эти мысли помогают мне здесь. Мне даже кажется иногда, что пуля обходит меня стороной. Даже не знаю, как это объяснить. Будто кто-то невидимый охраняет меня от пуль.

Очень хочется вас всех увидеть. Вроде бы только недавно было лето, а кажется, что прошло много лет.

Когда война только начиналась, а меня призвали сразу же, я думал, что никогда не смогу убить человека, даже если это фашист. Но трудным был только первый раз. Теперь я вижу перед собой в прицел не людей, а врагов и думаю только о том, что должен освободить свою землю.

Фашисты — это не люди. Люди не могут так ненавидеть. Даже не знаю, откуда в них такая ненависть, ведь это они пришли на нашу землю.

Я видел, как немецкий самолет низко-низко летит над землей. Женщины и дети бежали от него по полю. Бежали и падали. А немецкий летчик смеялся. Да, он смеялся. Я никогда не видел такой мерзкой ухмылки.

Как будто сам дьявол сидел за штурвалом «Мессера Шмидта». Я выстрелил в кабину самолета. Палил по нему еще и еще. Самолет загорелся.

За это мне дали ефрейтора и медаль за отвагу.

Но хватит о грустном. Вам ведь и так приходится несладко. А у нас на фронте есть и еда, и одежда. Так что не жалуюсь. Только очень скучаю по вам.

За меня не волнуйтесь. Не знаю, когда смогу приехать повидать вас.

Всех вас крепко целую и обнимаю

Степан задумчиво сложил письмо.

К гордости за сына примешивались тревога и печаль, ведь это было письмо с фронта, где в любую минуту всё могло измениться.

На этот раз оно было длиннее, чем обычно, не похожим на прежние порхающие, немного небрежные. Как будто было написано другим человеком — все тем же мальчиком, но уже взрослым мужчиной — его сыном.

Слишком рано взрослеют нынче мальчики. Вот и среднему сыну пятнадцать исполнилось. А война не кончается. Нет.

Завтракали молча. Страх, тревога, восхищение… Переживаний было так много, что они не вмещались в слова. Сережа на фронте. Сережа скучает по ним. Сережа подбил самолет. Сережа на фронте.

Толик молча убрал со стола. Сложил в мисочку с недоеденной картошкой очистки со стола и вышел во двор.

Нина вздохнула, отошла к окну. Дорога уходила далеко за горизонт. Где-то там воюет старший брат.

Даль иногда преподносит сюрпризы. Так уже было однажды, когда она плакала, а Сережа возник в поле ржи и избавил от мачехи.

Но напрасно Нина вглядывалась вдаль.

Рассердившись на свою наивную надежду, девочка выбежала на улицу.

Толик стоял посреди двора и созывал кур.

— Чумая! — показала Нина брату язык.

Почему-то некстати вспомнилось давнее обидное прозвище, которое Толику дал кто-то из соседских ребят, когда еще в деревне было весело и шумно.

— Моська! — не остался в долгу брат, невозмутимо и спокойно улыбнулся, как будто давно придумал для младшей сестренки обидное прозвище.

— Почему это я Моська? — задиристо вскинула брови Нина.

— Ах, Моська, знать она сильна, коль лает на слона, — гримасничая, повторил Толик заученный в школе отрывок.

Но обиднее всего была снисходительность в голосе — так обращаются обычно взрослые к несмышленым малышам.

Неожиданно для себя самой Нина ударила по миске. Миска ударилась о мерзлую землю. Мелкая картошка покатилась по двору. А Толик все недоуменно стоял с вытянутыми руками и удивленно смотрел на младшую сестру.

В синем, как у мамы, взгляде, не было ни злости, ни обиды. Только удивление: за что?

Слезы брызнули из глаз Нины. Она села на крыльцо, обхватила колени руками и заплакала.

— Ты чего? — опустился рядом Толик. — Что такое?

Нина заплакала громче.

— Что здесь у вас такое творится?

Услышав рыдания дочери, Степан вышел во двор.

Увидел перевёрнутую миску и нахмурился. Перевел вопросительный взгляд с дочери на сына.

Толик пожал плечами.

Нина хотела было сказать, что ничего не случилось и брат ничем не обидел ее, а, напротив, это она обидела Толика. Но в небе послышался гул самолетов.