Вероника Тутенко - Дар кариатид

— А где же эта река? — вкрадчиво напомнила Нина.

— Река? Какая река? — удивился Захар.

Татьяна звенела на веранде банками — разливала молоко.

— Нина! — окликнула она.

Захар, казалось, и не заметил, как девочка легко оторвалась от скамейки и направилась к крыльцу.

— Вот возьми, — протянула ей Татьяна кринку молока. — Неси домой.

Нина вздохнула от какого-то смутного смешанного чувства тревоги и радости, взяла банку и вышла за калитку.

В воздухе пахло горькой свежестью — полынью и ромашками, влажными от росы, так приятно омывавшей босые ступни.

Возле дома змейкой вился по ветру дымок, путаясь в вершинах старой березы.

Теперь по вечерам здесь часто собирались мужики. Вот и сейчас, уставшие за день от тяжелого физического труда на солнцепеке, человек пять негромко, но оживленно беседовали у дома Степана.

Сам он теперь почти каждый вечер разжигал огнь недалеко от старой березы и варил в котелке на огне самодельную лапшу. Румяная заведующая столовой Клавдия Фоминична подсказала ему нехитрый рецепт. И Степан старательно, неторопливо замешивал тесто из ржаной муки. Чаще — на воде, но иногда, по воскресеньям, — на молоке. Раскатывал тесто на большом столе, сделанном им специально для веранды, и резал на тонкие, почти одинаковые полоски.

Степана в деревне уважали за трудолюбие и серьезную немногословность.

Врагов у него не было. На дымок у старой березы тянулись с разных концов деревни.

— Степан Игнатыч, почитай нам что-нибудь, — просили мужики, пока медленно закипала в котле вода.

Не все в деревне знали грамоту. А Степан хоть в какой-то степени и городской, но без спеси, свой мужик — и прочитает, и разъяснит, что к чему.

Он не заставлял просить себя дважды. Неспешно раскрывал газету.

Свинцовые газетные строчки рассказывали о достижениях трудового советского народа, скупо сообщали и о событиях на мировой арене.

Войска Гитлера подходили, между тем, к Польше.

— Будет война и у нас, — качали головой мужики.

Утро 22 июня 1941 года тревожно заглядывало в окна. Нина открыла глаза. В доме никого уже не было. Девочка спрыгнула на чисто подметенный пол и босиком выбежала во двор.

Отца и брата не было и там.

Петушиный крик то тут, тот там оглашал деревню звонким хрипом, лениво мычали коровы, но привычные звуки тонули в гулкой тишине. Будто стихийное бедствие внезапно заставило людей покинуть дома. Но солнце обещало еще один по — июньски теплый, а может быть, и знойный день, привычно пило росу, но почему-то свет его казался тревожным, желтым.

Нина побежала к Татьяне и Ивану. Калитка соседнего дома была распахнута.

Входная дверь вздрагивала на ветру. Её почему-то забыли закрыть.

— Теть Тань, — осторожно позвала Нина.

Ответом ей была тишина, такая звонкая, что в ней отчетливо слышалось жужжание мух.

Только какой-то гул доносился из «тарелки»-громкоговорителя с другого конца деревни.

Что-то случилось. Татьяна и Иван ушли, не дождавшись её. А где же Коленька?

Нина метнулась в дом.

На сквозняке покачивалась пустая люлька.

В отчаянии Нина наклонилась к погребу.

— Дядя Захар!

Что-то шевельнулось в темноте, за бочками. Но никто не отозвался.

Нина выбежала на улицу.

В наполнявших деревню мычании, кудахтанье и лае теперь как будто еще отчетливее слышался казавшийся издалека гулом голос диктора. От него исходила тревога.

Бегом девочка направилась к конторе. У входа, под «тарелкой», собралась вся деревня.

Некоторые женщины пришли с маленькими детьми.

Нина сразу увидела Татьяну с Коленькой на руках, но от волнения не могла найти в толпе отца и брата.

Смысл слов, обрушившихся на Козарь, на сотни других таких же деревень, был так очевиден и страшен, что не мог проникнуть в сознание девочки.

Голос диктора звучал трагично и торжественно. Люди, пораженные, молчали.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивала Нина то одного, то другого.

Кто-то погладил ее по голове.

— Началась, деточка, война.

Страшные слова «фашизм», «Гитлер», которых многие доселе и не слышали в деревне, теперь повторялись и после ужина на лавочках, и в поле.

По вечерам у старой берёзы стало собираться еще больше людей. Иногда, завидев вдалеке струйку дыма, к дому Степана прихрамывал даже отец Тихона — Савельич. Старик храбрился, но эта бравада не могла скрыть, что его мучают страх и вылезшие вдруг на свет, как пауки из углов, воспоминания детства.

— Эко бежали мусью назад до самого Парижу, только пятки сверкали, — невесело смялся Савельин. — В бабьих телогрейках и платках, дед рассказывал, кто в валенках, кто шапки примотает — смех смотреть, как бежали по нашему морозу.

Тихоновы сыновья, Андрей и Михаил, хоть и умели читать, приходили к дому Степана часто, но все больше отмалчивались, а Михаил курил одну за другой папиросы.

Мальчишки, как не шикали на них отцы и деды, вертелись вечерами у старой березы.

— А война долго будет? — спрашивал взрослых младший сын Тихона, Сережа.

Мужики и взрослые парни говорили, что война окончится скоро, и что они-то покажут врагам, где раки зимуют.

— Жалко, — вздыхал мальчуган. — Я бы тоже пошел воевать.

— И я пошел бы на фронт, — мечтательно и грустно улыбался Грушин Ванечка. Воображение рисовало мальчику подвиги.

— И я, и я… — раздавались со всех сторон голоса.

Но проходили дни и недели. Люди понемногу привыкли к страшной мысли: смертоносная сила продвигается по стране.

Бабы с ноющей тревогой в сердце ждали первых повесток.

Мальчики, от карапузов до старшеклассников, с воинственными кличами носились по деревне и «палили» из палок — воображаемых ружей. Играли в войну.

Все, конечно, хотели быть «русскими», но кому-то приходилось изображать и «немцев». Исход игры был каждый раз непредсказуемым. Иногда побеждали «фашисты», а иногда — «наши».

Люди в черном были близко…

Захар больше ни с кем ни о чем не говорил, точно все слова вдруг стали излишни, и все больше прятался в погребе, только бессвязно что-то бормотал себе под нос.

Татьяна устала ругать его за мышеловки, но с еще большей тщательностью прятала их: Коленька подрос и уже ползал по дому.

Но Захар становился агрессивен, как зверь, и так страшно смотрел на сестру, когда она приближалась к мышеловкам, что Татьяна невольно пятилась.

В конце августа соседка сказала Нине, что Коленька уже большой и что теперь она будет брать его с собой в поле.

В тот вечер девочка принесла домой от соседей полную кринку парного молока и полкорзины груш, позолоченных солнцем и пахнущих медом.

Толика дома еще не было, и отец заметно волновался, то и дело выходил за калитку и, наконец, не выдержал — пошел к брату Никите. Нина насыпала за пазуху груш и поспешила за отцом. Она почти не сомневалась, что Толик заигрался с сыновьями дяди.