Вероника Тутенко - Дар кариатид

Самые крупные листья — в рот, а все остальные — в сумки. Какая-никакая — отцу подмога.

Через день брат с сестрой носили щавель в Сухиничи. В столовую надо поспеть к самому открытию. Потому как много таких умников, которые додумались щавель ничей по полям собирать, да потом деньги на хлеб за него получать. Хоть и невесть какие деньги, а булки на четыре хлеба хватит. А иногда, если сумки тяжелее обычного, еще и на сахар остается. Только, чтобы вернуться домой с хлебом, а не с тем же щавелем, надо выйти из дома на рассвете, чтобы успеть к самому открытию столовой. А зазеваешься по пути — так кого потом винить, что щавеля нанесли уже другие, пошустрее?

Добродушный розовощекий повар, такой, как рисовали на картинках в книжках, с неизменной поварешкой в руках, деловито качал головой, принимая щавель.

Ставил сумки на весы и назидательно при этом приговаривал:

— Деньги государственные за щавель платим. За щавель. А то иные принесут травы полмешка, так мы с такими в следующий раз и разговаривать не станем. Совесть надо иметь. Совесть.

Толик иногда робко вставлял в эту тираду что-то вроде «так мы не…»

— Знаю, знаю, — останавливал повар и — уже в который раз! — повторял не то притчу, не то анекдот о цыгане, который бил своего цыганенка, чтобы тот кувшин не разбил. Потому как если разобьет — поздно бить-то будет недотепу.

Степан возил на старую мельницу возле Радождево рожь и пшеницу и возвращался с мукой. В доме теперь часто пахло хлебом. Мягкий, мягкий, только что из печки, он так и пищал: «Попробуй меня».

Нина нередко помогала отцу печь это воздушное чудо. Хлопотать по хозяйству теперь, когда не было рядом придирчивой мачехи, было только в радость.

— Вот и выросла у тебя, Стёпа, помощница, — мягко улыбалась соседка Татьяна.

В начале зимы у неё родился мальчик, Коленька. Малыш уже достаточно подрос, чтобы его можно было оставить под присмотром, но Татьяна по-прежнему повсюду носила Коленьку с собой. Боялась, как бы странноватый деверь Захар невзначай не напугал мальчонку.

Захар почти всё время молчал, а если и начинал говорить, то нёс что-то путанное, одному ему понятное. Одни его считали дурачком, другие — юродивым, а Татьяна — просто балбесом-недотепой.

Уж посевная прошла, а няньку для Коленьки соседка так и не нашла. Все хозяйки на поле — трудодни зарабатывают на голодную зиму.

И душным вечером, насквозь пропахшим жасмином и акацией, Татьяна постучала в дом соседа.

— Просьба у меня к тебе, Степан, большая, — Татьяна приступила к главному прямо с порога. — Тут вот какое дело. В поле мне работать надо, а у меня ребенок маленький. Нянька мне нужна. Пусти ко мне дочку за маленьким смотреть.

— Это ты с Ниной разговаривай, — по-доброму усмехнулся Степан. — Она у меня большая уже.

Услышав своё имя, девочка свесилась с печки. Глаза её поблескивали любопытством в мягком свете лучин, освещавших избу.

— Помоги мне, пожалуйста, Ниночка, — упросила соседка. — Посиди лето с маленьким.

Гордая, что к ней обращаются, как ко взрослой, Нина согласилась и уже на следующее утро пришла к соседям качать малыша.

Татьяна покормила Коленьку грудью и засобиралась на поле.

— Вот хлеб и сахар, — положила она на стол краюшку и сладкие белые слитки, а рядом кусочек марли. — Будет плакать — пожуешь все вместе, завернешь в марлю и дашь ему — пусть сосет. Кашу манную сваришь. Крупа на печке. Молоко — у печки. А тебе киселя вон, в кувшине оставили.

Кувшин возвышался рядом с молочным бидоном.

— Да, Захара не слушай, — обернулась уже у порога Татьяна. — Начнет чушь молоть — не остановишь. Язык без костей.

Нина не раз видела, как Захар шел, хромая, с палкой по деревне и громко разговаривал сам с собой. Но выходил он из дома все реже. Вот и сейчас, наверное, где-нибудь в соседней комнате.

Дом у Ивана с Татьяной большой, да темно в нем даже днем. Занавески ситцевые от яркого света в комнату день не пускают. Чтобы маленький лучше спал, наверное.

А ему хоть десять занавесок на окна повесь, все кричит себе да кричит. Да и кто захочет спать днем?

«О-о-о, о-о-о», — приговаривала Нина.

Откуда-то из далеких счастливых лет, когда живы были и бабушка, и мама вспомнилось вдруг колыбельная.

«Баю — баюшки — баю,

Не ложися на краю», — тихо запела девочка.

Как белый парус из тумана на рассвете, голос бабушки всколыхнут память. Или все-таки мама пела эту песню?

«Придет серенький волчок

И укусит за бочок», — вспомнилась и концовка смешной колыбельной.

Время от времени Нина подходила к окну, отодвигала противные занавески, долго смотрела, как далеко у ручья плетут венки её ровесницы.

Венки плывут по ручью вереницей, как корабли диковинные с парусами разноцветными. К какому берегу прибьются-пристанут?

А ей не до забав. Она теперь нянька.

Был бы ребеночек постарше, вспомнила бы она самую красивую из тех сказок, что бабушка рассказывала, а нет — сочинила бы новую. Сказка — не быль. В ней всегда конец счастливый. Принц найдет свою принцессу. А злой чародей (или злая колдунья) обязательно сгинет.

Марля с жеваным хлебом и сахаром успокаивала малыша, но не надолго.

«Надо бы сварить ему каши», — решила Нина и всыпала в котел крупу. Залила ее молоком. Растопила в манной жиже слиток сахара и поставила в печь.

Сладковатый запах манки разлился по комнате. Нина помешала кашу ложкой. Эх, вкусная, наверное! Оглядевшись по сторонам, не видит ли кто, поднесла ложку к губам. Потом еще и еще… Сладкая! Надо бы маслица еще. Но про масло Татьяна ничего не говорила. Наверно, в подполе оно — чтобы не испортилось в жару.

Нина осторожно нагнулась над зарешеченной дыркой в полу. Вниз вела деревянная лестница. Вот только негоже спускаться в чужой подпол без ведома хозяйки. А уж если узнает отец! Нина даже попятилась от отверстия в полу, вспомнив, как ломал отец стулья на спине старшего сына. Выпила кисель, все, что было в бидоне, и принялась кормить Коленьку кашей.

Маленький, как кружка, котелок быстро опустел, и, напевая, Нина поставила его рядом с кувшином из-под киселя. Сытый довольный малыш благодарно агукал.

— Вот подрастешь немного, слеплю тебе из глины слоника, — пообещала Нина и зевнула.

Обязанности няньки успели её утомить. Нина встала со стула и снова подошла к окну. У ручья уже было тихо. Девочки успели разбежаться.

Только гусиная семейка важно спешила к воде, и вот заскользила с довольным «га-га-га!» по мутной глади. Из трубы приземистого домика лёгкая вязь уходила ввысь и таяла в небе. Печь топила бабушка. Над крышами набрякли облака. За большой небесной гусыней тянулся выводок облачат куда-то к Вечному Ручью.

— Ещё один мышонок!

Нина вздрогнула и вскрикнула. Голос, глухой, дребезжащий, доносился откуда-то снизу.