Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)

Абадан повела полным плечом.

— И грустить без причины тоже не стоит. Голод пережили — с чего печалиться?

— Человек себе печалей сам не выпрашивает, — сказал Клычли. — Всё от жизни зависит — каким она боком повернётся. Голод, говоришь, пережили, а теперь вот война пришла, — это как, по-твоему? Сколько крови прольётся, сколько детей сиротами останется, молодых женщин — вдовами, — с этого веселиться, что ли? Когда солнце встаёт, его и зрячие видят и слепые чувствуют, а наш народ — как безглазая птица, век во тьме сидит, света не видит.

— Что-то не пойму я твоих мудрых слов, — откровенно призналась Абадан. — Ты со мной немножко попроще можешь разговаривать?

— Чего уж проще! Не знаешь, что делать — иди в джигиты к Ораз-сердару! Так наши туркмены и поступают. Не знают, глупцы, что сами для себя яму роют. Им кажется, сел на коня, винтовку взял — все беды с плеч долой. А беды ещё все впереди. Ждали, ждали урожая, дождались, да, видно, не придётся людям спокойно свой хлеб есть… Впрочем, ладно — ветер дует, а горы стоят. Переживём и войну. Слушай, Гозель, к тебе одна просьба есть — сделаешь?

— Смотря какая просьба, — улыбнулась Абадан.

— Несложная. Тебе придётся сходить в ряд Бекмурад-бая.

Абадан вздрогнула и потупилась. Да, голод прошёл, отец и мать остались живы. Аннагельды-уста снова открыл свою мастерскую и занялся привычным делом. Но цена их жизни — два кусочка мышьяка, которые до сих пор Абадан хранит в потайном месте. Кыныш-бай спросит у неё, выполнила ли она своё обещание. Что ей ответить? И Берды, и Дурды были неоднократно в её доме, старуха, наверняка, знает об этом…

— Я не могу пойти туда, — тихо сказала Абадан. — Мне нельзя туда идти.

Удивлённый непонятным упорством жены, Клычли потребовал объяснений. Абадан заплакала И рассказала ему всё: как умирающий от голода отец подбирал с кошмы и жевал накие-то несъедобные крошки, как за два мешка муки Кыныш-бай потребовала у неё, у Абадан, смерти двух человек, и она согласилась, потому что иначе отец не дожил бы до урожая.

— Не реви! — строго сказал Клычли, неприятно поражённый исповедью жены. — Говори, но только одну правду: пыталась дать мергимуш Берды?

— Боже упаси!

— А когда брала у старухи яд, была такая мысль?

— Не было! — Абадан подняла голову. — Я только об отце с матерью думала, как их от голодной смерти спасти думала. Я же не знала, что ты сумеешь муки достать? Знала бы — в глаза чёртовой старухе плюнула!

— Ладно, моя Гозель, — голос Клычли смягчился, — успокойся, ты ни в чём не виновата.

— Как же не виновата, когда солгать Кыныш-бай пришлось?

— Не всякая ложь плоха, моя Гозель, и не всякая правда хороша. Бывают случаи, когда ложь становится лучше тысячи правдивых слов. Вот если, например, белые меня схватят, я всеми клятвами стану клясться, что не большевик и ни одного, большевика не знаю. Берды приведут, Сергея приведут — никогда, скажу, не видел этих людей. Это будет ложь, но ложь необходимая, как и у тебя. Обманув Кыныш-бай, ты действовала в интересах своих родителей, значит поступила хорошо.

— Муку бы ей надо вернуть, — несмело заметила Абадан.

— У неё и без этого хватит, — сказал Клычли, — на тот свет муку она не потащит. Но ты, конечно, права — вернём. А яд её в огонь брось, не вздумай ей обратно отдавать!

— Брошу, — согласилась Абадан.

— Вот и хорошо. Ну, а сходить тебе всё-таки придётся. Постарайся не попадаться старухе на глаза. Я полагаю, это не так уж трудно сделать — она, как трухлявый пенёк, день и ночь в своей кибитке сидит. Позовут тебя к ней — сошлись на какие-нибудь неотложные дела. В общем, не мне тебя учить, как в данном случае поступать.

— Что я там делать должна? — спросила Абадан.

Клычли потёр ладонью подбородок.

— Говорят, что Узук уже нет у Бекмурад-бая.

— Куда же она делась?

— Вот это тебе и придётся узнать. Зайди сперва домой — возможно, Аннагельды-уста слыхал что-нибудь об этом: к нему в мастерскую много женщин заходит, а женщины всегда всё знают.

— Может, убили её?

— Всё может быть. Постарайся узнать поточнее.

После завтрака Клычли оседлал коня и поехал к ишану Сеидахмеду. С тех пор, когда он покинул метджид ишана, он возвращался сюда в первый раз.

С любопытством осматриваясь по сторонам, Клычли узнавал знакомые места. Здесь почти ничего не изменилось — так же лепились друг к другу кельи и кибитки, так же бесцельно шатались по двору непонятные люди с ханжески опущенными глазами. А вот и место, где они с Огульнязик прятали свои любовные записки. Как давно это было! Тысячелетия пронеслись с тех пор! И как это всё близко, как ясно проступают в памяти малейшие детали!..

Клычли натянул поводья. Ровное, написанное чёткими красивыми буковками, похожими на бегущих муравьёв, — вот оно, письмо Огульнязик — ответ на его записку. А вот лицо её — нежное, красивое, с милыми застенчивыми глазами. Он тогда долго собирался с духом, прежде чем тихонько приоткрыл дверь её кельи. Было время вечерней молитвы, но она не молилась, она сидела и читала какую-то большую растрёпанную книгу. Глянув на вошедшего, она чуть закраснелась, скромно опустила глаза, но на губах её была улыбка. Клычли нужно было уходить, а он всё стоял и стоял, глядя на девушку, стоял до тех лор, пока она снова не посмотрела на него. И тогда он тихо прикрыл за собой дверь и ушёл, полный любви, окрылённый, сияющей, словно солнце, надеждой.

Надежды, надежды… Башенки из сырого песка… Какими волшебно красивыми кажетесь вы и как мало нужно вам, чтобы вы рассыпались горстью серых песчинок — жалких песчинок призрачного мира, созданного человеческим воображением, жаждущим счастья и красоты! Случайный порыв ветра, неосторожное движение руки, даже чёрный жук, ломящийся бездорожьем по своим жучиным делам, — и нет вас, только маленький могильный холмик возвышается на месте, где сверкало звучало великолепие…

Конь всхрапнул и помотал головой, недовольный туго натянутыми поводьями. Клычли очнулся от воспоминаний, вздохнул и привстал на стремени, перекидывая ногу через луку седла.

Привязав коня к коновязи и кинув ему охапку сена, Клычли пошёл к худжре, в которой обычно творил свои «благочестивые» дела ишан Сеидахмед. Из одной кельи доносились голоса — мужской и женский. Там кто-то ссорился. Клычли замедлил шаг и машинально, не думая, что делает бестактность, заглянул в окно кельи.

Одним из спорящих был сам ишан Сеидахмед. Женщину Клычли сразу не узнал — она сидела почти спиной к окну. Но сердце стукнуло — тревожно и больно: она, Огульнязик! Да, это была она — милая, единственная, первая его большая любовь и большое горе.

«Повесишь на шею собаке алмаз — заплачут и собака и алмаз! — подумал Клычли, стараясь разглядеть Огульнязик. — Очень правильную поговорку придумали люди. Алмазу противно на собачьей шее, и собака цены алмаза не знает. Однако что хочет от неё этот старый козёл?»