Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)

Ишана Сеидахмеда и самого одолевали сомнения в справедливости газавата. Но не мог же он признаться Клычли, что объявил священную войну, поддавшись на уговоры других людей! Не ответить было нельзя, он обязан ответить, но что, если всё, сказанное Клычли, в общем-то соответствует действительности? И Ораз-сердар мусульманин только по происхождению, вряд ли он исполняет предписанные пророком каноны веры, и капыров вокруг него больше, чем правоверных, и на ислам никто пе покушался. Всё верно. И получается, что виноват он, ишан Сеидахмед, призвавший туркмен на братоубийственную войну. А это никак нельзя признать, так как коран гласит: «Если кто убьёт верующего умышленно, го воздаянием ему — геенна, для вечного пребывания там. И разгневался аллах на него, и проклял его, и уготовал ему великое наказание!» Нет, не мог он призвать правоверных к убийству единоверцев, что-то здесь не так, где-то запутал его этот парень, явно запутал!

Ишан Сеидахмед несколько раз перебрал полностью чётки, пока нашёл, что ответить. Ответ пришёл вдруг, хороший, настоящий ответ, он рассеивал даже собственные сомнения ишана, и ишан обрадованно ухватился за него.

— Мы выслушали ваши доводы, — заговорил он не торопясь, ровным голосом. — Мы внимательно искали свою ошибку, памятуя слова пророка: «Что постигло тебя из хорошего, то — от аллаха, а что постигло из дурного, то — от самого себя». Мы решили, что ошибки нет. Если бы газаватом была объявлена война, начатая Ораз-сердаром, тогда нам следовало согласиться с вашими доводами. Но знамя пророка поднял не Ораз-сердар, а Эзиз-хан — истинный мусульманин и ревнитель веры.

С ним идут только правоверные. Начатая им война является газаватом, что мы и объявили народу.

Клычли опешил. Он совсем не ожидал, что ишан так ловко вывернется, и не был подготовлен к такому обороту дел. А ишан Сеидахмед, делая вид, что собирается встать, весьма недвусмысленно намекал на окончание разговора. Надо было как-то выходить из положения, и Клычли сказал первое, что пришло в голову:

— Чем, по-вашему, Эзиз-хан лучше Ораз-сердара? Если подсчитать сколько невинных загубил Эзиз-хан и сколько — Ораз-сердар, то Эзиз-хан далеко впереди окажется. Имеет ли право такой жестокий человек и вдобавок неуч нести знамя ислама?

— Не говорите глупостей! — строго оборвал его ишан Сеидахмед. — Пророк наш, да будет над ним милость и благословение аллаха, тоже был неграмотным человеком. Не смешивайте несовместимое. И кроме того Эзиз-хан отмечен знаком пророка Хазрета Али.

— Вы видели этот знак, ишан-ага?

— Я не видел — люди видели.

— Назовите мне, кто это видел?

— Вы что, пришли сюда препираться со мной? — рассердился ишан Сеидахмед.

— Не гневайтесь, ишан-ага, — сбавил тон Клычли, досадуя на свою вспышку, — я пришёл не препираться, а убедить вас в совершённой вами ошибке.

— Вы прежде окончите медресе в Священной Бухаре, а потом будете поучать меня, — сказал ишан. — Вам известно, что в настоящее время пошатнулись устои ислама? Нужен газават, чтобы укрепить их!

— Кто же их шатает, эти устои, ишан-ага?

— Такие джадиды, как вы, которые уходят, бросая медресе и занимаясь неположенным!

— Нет, ишан-ага, их расшатывают те представители духовенства, которые, объявляя неправильный газават, ввергают народ в пучину страданий!

— Мы убедились, что всё-таки есть камень, на который упало зерно наших слов, — съязвил ишан Сеидахмед. — Но мы попытаемся ещё сказать вам. В священных книгах сказано, что в момент ослабления и упадка религии, — а мы видим сейчас именно такой, момент, — появится человек, который восстановит ревность к исламу. На спине этот человек будет иметь знак — отпечаток пяти пальцев пророка Хазрета Али. Такой знак есть на спине Эзиз-хана, значит он и есть посланник пророка и угодный аллаху человек. И все, подобные вам, бросившие медресе и пошедшие в услужение капырам, попадут под карающую десницу Эзиз-хана. Он поговорит с вами о газавате и о другом, он всё вам объяснит!

Опираясь на посох, ишан Сеидахмед с достоинством встал.

— А вы не подумали, что и ваш Черкез попадёт под десницу? — спросил Клычли и тоже поднялся.

— Каждому из вас — по деяниям вашим! — сурово повторил изречение ишан Сеидахмед. — И Черкез получит то, что он заслужил.

— Да-а, — сказал Клычли разочарованно, — я стремился зачерпнуть воды, но зачерпнул только горсть сухой пыли — колодец оказался пуст! Видно, не зря сказал поэт:

Ишан Сеидахмед выслушал стихи, стоя уже на пороге кельи. В душе у него кипело возмущение, но голос прозвучал елейно смиренно;

— Мы ждём приятного собеседника и поэтому, сожалея, оставляем вас… Что до стихов, то лучше было прочитать стихи сопи Аллаяра или Ходжаахмеда Яссави — это люди, отмеченные благостью аллаха. А прочитанное вами написал развращённый, как и вы, мулла Махтумкули. Истинно правоверному грешно слушать такие стихи, они — нечистое.

— Ты, старый козёл, очень уж чистый! — вполголоса Пробурчал ему вслед Клычли, досадуя, что затея с разоблачением газавата провалилась. Впрочем, он с самого начала не возлагал на неё особых надежд, только не стал говорить Сергею.

Уверенность Черкез-ишана была простой похвальбой, вызванной взбудораженными чувствами. Как человек; трезво оценивающий положение вещей, хорошо знающий характер Бекмурад-бая, его нынешнее положение и связи, Черкез-ишан понимал, что получить сейчас развод для Узук не то, чтобы трудно, а просто-напросто невозможно. — Мало того, обратившись к Бекмурад-баю, он, сам того не желая, в какой-то мере открыл бы местонахождение Узук, а это было чревато серьёзными последствиями. Бекмурад-бай мог пойти на всё, чтобы вернуть невестку. И хотя ссора с ним совершенно не пугала Черкез-ишана, исход всей этой истории можно было довольно легко предугадать заранее.

Однако и упускать Узук Черкез-ишан не намеревался. Прежнее увлечение вспыхнуло в нём с новой силой, превращаясь в самую настоящую страсть. Равнодушный к своим жёнам, пресыщенный легко доступными ласками городских женщин, он, обладая несколько поэтической натурой, мечтал о какой-то несбыточно светлой и чистой любви простой, неискушённой жизнью девушки. Мечтал, как человек, объевшийся различными деликатесами, мечтает о пахучем куске обычного свежего хлеба.