Хидыр Дерьяев - Судьба (книга третья)

Выслушав Клычли и задав ему несколько вопросов, дайхане подумали, почесали затылки, посовещались и — повернули назад.

Стремясь хоть как-то настроить дайхан против красных, белые начали распространять слухи, что четырнадцатого августа до полудня красные перережут всё население, включая стариков и детей. Те правоверные, кто не хочет гибели своим близким, пусть вооружаются и выступают против красных.

Агитаторы большевиков, действуя против врага его же оружием, стали утверждать, что всех, уцелевших после полудня, красные будут считать своими друзьями. Естественно, после полудня надо опасаться белых, которые в свою очередь станут вырезать население.

Дело не обходилось без стычек. То там, то тут вспыхивала перестрелка между джигитами Ораз-сердара, посланными вылавливать «большевистских крикунов», и агитаторами красных. Люди, растерявшиеся от противоречивых слухов, метались, не зная, что делать. Было похоже, что они с одинаковым недоверием относились и к белым и к красным. Во всяком случае, убитым в перестрелках сочувствовали равно и хоронили и белых и красных.

После взятия красными частями Байрам-Али, крупное сражение произошло на берегу сухого протока Мургаба между городами Байрам-Али и Мары. Марыйские улицы наполнились раненными. Красные подступали к городу. Слова Клычли оказались пророческими: после полуночи джигиты Ораз-сердара стали разбегаться. По пути они грабили на окраинах дома горожан, тащили вещи и девушек. Это вызвало активное противодействие даже со стороны тех, кто до сих пор сочувствовал белым. Многие мародёры нашли свой бесславный конец под ударами разъярённых горожан.

Утром шестнадцатого августа белые оставили, Мары. Они отступали так поспешно, что не успели расправиться с арестованными. Когда Черкез-ишана освободили, он сразу же закричал: «Дайте мне в руки белое знамя!» С белым знаменем в руках он заявился в штаб красных, торжественно пожимая руки всем, кто ему встречался. А после его видели то в одной, то в другой части города, где он, собрав вокруг себя людей, убеждал их, что всем нужно вывешивать белые флаги в знак того, что красные пришли с добрыми намерениями.

Со стороны Гарип-Ата били пушки. Земля непрерывно вздрагивала от тупых ударов. Казалось, где-то неподалёку в гигантской кузнице без устали бьют кувалдами по чудовищной наковальне великаны-молотбойцы. Жители аулов, расположенных вдоль железнодорожной линии, тревожно прислушивались, не зная, оставаться ли на месте или, пока не поздно, откочёвывать подальше от беспокойных путей войны.

Военные эшелоны, прибывающие в Мары, почти без задержки следовали на Чарджоу. Но станции не пустела — на место ушедших приходили новые составы. Бойцы были измучены и оборваны до последней степени, у многих обувь еле держалась, скреплённая верёвочками, некоторые вообще были босиком и проворно прыгали по размягчённому солнцем, горячему асфальту перрона. У большинства отсутствовали головные уборы, и бойцы прикрывали головы от солнца кто чем мог

На фронте наступила очередная перемена. Казалось бы, после Байрам-Али красным неизменно сопутствовал успех — они сравнительно легко заняли Мары, сходу взяли Хеджей. Но под Каахка, наткнувшись на сильные оборонительные сооружения и мощный огонь белых и сипаев, атака захлебнулась. Повторная атака принесла лишь частичный успех. Потом, поддавшись на провокацию белых, заговоривших о капитуляции, красное командование приостановило наступление. Белые воспользовались передышкой и с помощью подоспевших подкреплений ударили по красноармейским частям с тыла и флангов. Потери были велики и с той и с другой стороны. У англичан погибли почти все офицеры, полностью был уничтожен конный полк. Красные, по свидетельству очевидцев, потеряли столько, сколько за все последующие полтора года на Закаспийском фронте. Измотанные, обессиленные части отошли, оставив даже Теджен. Их не преследовали— белые зализывали собственные раны.

Вот почему через марыйскую станцию сплошным потоком шли эшелоны. Бойцы не казались слишком угнетёнными неудачей. Они с таким грозным энтузиазмом пели революционные песни, что у слушателей мурашку бежали по телу. Может быть, в те дни и родилась новая поговорка: «Как у бойца-большевика». Даже спустя несколько лет, если у марыйца спрашивали, как дела, он отвечал: «Как у бойца-большевика». Это следовало понимать так: «Живётся несладко, но духом не падаю».

Орудийный гул со стороны Гарип-Ата приближался. Время от времени его плотную однообразную ткань стали. Прошивать уже вполне различимые пулемётные строчки. Станция постепенно пустела. Уходили последние составы… Люди спешили укрыться в своих жилищах. Дом, конечно, убежище сомнительное, но каждого в такую смутную минуту тянуло к семье, к родным, близким. Не зря, видно, говорят, что на миру и смерть красна.

И только четверо джигитов, стоящих на вокзальной площади возле шестёрки жующих коней, не обращали-внимания на царящую вокруг нервозность и суматоху. Эю были Берды, Аллак, Меле и Дурды. Берды хмурился: что-то очень уж ему везло на потери последнее время. Не успела изгладиться боль от гибели Байрамклыч-хана и Гали, как опять пришлось хоронить друга — в бою под Каахка смертельно ранило бывшего беспризорника, налётчика и бандита, а ныне красногвардейского пулемётчика Николая Маслова, с которым Берды так драматически познакомился в ашхабадской тюрьме и который сам разыскал его, раненого, в чарджоуском госпитале.

Во время боя под Каахка Берды был у Маслова вторым номером. «У тебя глаз соколиный, — говорил ему Маслов. — Я из тебя такого классного пулемётчика сделаю — на весь фронт один такой будет». Но не пришлось Берды учиться недоброму искусству пулемётной стрельбы. После отступления из-под Каахка, чудом вырвавшись из окружения, Берды тащил на себе Маслова добрый десяток километров, изнемогая от усталости и жары. Маслов бредил, вспоминал отца, заводского рабочего, убитого казаками во время беспорядков 1905 года, ругал непонятными словами царя, царицу и всю царскую родню за свою искалеченную жизнь, грозился жестоко отомстить им. В короткие минуты прояснения просил воды и уговаривал Берды бросить его и спасаться самому. Берды то утешал его, то ругался от злости, усталости и бессилия, грозился в самом деле бросить. Однако, отдохнув, тащил дальше. Умер Маслов только на вторые сутки. Перед смертью он попросил у Берды прощения за то, что хотел убить его в Ашхабадской тюрьме, потужил, что не имеет детей, которым мог бы передать свою ненависть к царизму к богачам. Потом закричал: «Англичане наступают!.. Пулемёты — к бою!» — и закрыл глаза с тем, чтобы больше уже не открыть их. Берды похоронил его неподалёку от Арман-Сагата. Сейчас, стоя на привокзальной площади, он заново переживал и горечь поражения под Каахка и смерть товарища.