Игорь Росоховатский - Изгнание Изяслава

– Ежели что не так сказал, не возымей обиды. Богов много разных. Твои, видать, благодатны.

Верникрай выздоравливал. Помощь лекаря уже не требовалась. И все же Мак часто навещал новгородца. Ученику Ибн Сины полюбились беседы с киевским кожемякой и дерзким древосечцем. И сами эти люди пришлись ему по душе. Было в них что-то родственное ему, мощное, мудрое, великодушное. И вместе с тем было то, чего недоставало Маку, – простота.

Славята и Верникрай также с удовольствием слушали витиеватые рассказы лекаря. От него они узнали о многом:о заморских диковинках, о разных обычаях и законах.

Всех троих сближала общность характеров и еще больше – разность.

На дворе стоял березол – март, было холодно и сыро. Мак любил сидеть у печи, привороженный игрой огня. Он смотрел, как вытягиваются длинные языки, загибаются, свиваются в красные кольца, опять взвиваются, трепещут и устало меркнут, оставляя после себя лишь серый пепел. Маку вспоминались горячие слова Верникрая:"Ты мне брата родней". Он не сомневался в искренности новгородца. Вот у него и появился брат…

Лишь восемь лет прошло по возвращении Мака на родину. Разбойники захватили его на пути из Хамадана в Бухару. Мака продавали за бесценок на торжище. Покупатели подходили, ощупывали его мускулы, с сомнением причмокивали языками и отходили. Никто не подозревал, что в тщедушном теле таится могучий дух.

И вдруг на торжище появились новые купцы. У Мака гулко – до тошноты забилось сердце при виде высоких русских шапок с собольей опушкой. И впервые за всю долгую жизнь в рабстве из глаз лекаря потекли слезы. Он не мог говорить, порывисто шагнув, он обхватил своими слабыми руками широкие плечи купца, прижался к его груди. С удивлением глядели купцы на худого смуглого человека, а он бормотал:

– Меня… Меня… Возьмите на родину…

Купцы сжалились над Маком. Они купили лекаря, привезли в Киев и здесь продали князю.

Он снова увидел русские леса, о которых мечтал в Бухаре, – осенние леса с их разноцветным увяданием, грустным и чистым, с шелестом сухих листьев, с гомоном птиц, улетающих в теплые края. Он снова напился воды из Днепра – пригоршнями – так, как мечтал под знойным солнцем у ласковых бухарских водоемов. Почувствовал вкус речной воды, похожий на вкус рыбы и свежих овощей, – и она ему показалась сладкой.

Он слышал вокруг звонкий родной говор, и все лица людей казались ему добрыми и милыми. Он получил все, о чем мечтал вдали, и все же старые сомнения не покидали ученика Ибн Сины. Маку казалось, что страшнее всякого горя – бессмыслие жизни. Ведь горе, пусть самое тяжкое, можно развеять, с бедой, самой страшной, можно бороться. Но бессмыслие жизни пока неодолимо. Сколько бы человек ни наполняли шкатулку жизни, она все равно окажется пустой. Как сказал Гиппократ:"Начало всего едино, и конец всего един, и конец, и начало – одно и то же".

Мак теперь знал:мысли человека не умирают, душа не умирает… А тело? Может быть, и тело не умирает, лишь обретает иную оболочку? Ибо откуда у этого корня очертания человеческой ноги, а у той березы – девичий стан? Он вспомнил Славяту, его слова о смерти и его спокойное бесстрашие. И внезапно лекарь понял ясно, как никогда прежде:кожемяке нечего страшиться смерти, растворения. Ведь он всегда чувствует себя крупицей чего-то, чьей-то каплей, частицей.

Капля не исчезнет, пока не исчезнет море. Крупица земли не умрет, пока не умрет земля.

А он, Мак, – тоже капля – смеет вопрошать море:зачем я? Он – крупица – вопрошает землю:зачем ты? И даже само свое сомнение он спрашивает:откуда и куда ведешь?

В доме Славяты шел оживленный разговор. Хлебник Окунь рассказал о слухах, распускаемых тайными слугами Всеслава:

– Говорят, князь Всеслав хочет блага люду. Если освободим из поруба да поставим княжить в Киеве, он многие выгоды даст. Думаю – правду молвят.

– Пока в порубе – благо обещает, княжить начнет – всех к рукам приберет, – ответил Славята.

Михаил Молот не согласился с соседом:

– Приберет к рукам после, а сначала людей задобрит, чтобы за ним шли.

– Задобрит бояр, а нас придавит, – твердил кожемякский выборный. Кому мед, а кому и плеть.

– Разве человек не может прежним остаться? – удивился Окунь. – Разве благодей в порубе не может за княжьим столом благодеем остаться?

– Не может. Иная жизнь – иной и муж.

Михаил Молот поддел Славяту:

– Выходит, если бы ты, друже, стал тысяцким или сотским, забыл бы о своих сподвижниках?

Славята задумался, медленно проговорил:

– Все может статься… И правда тонет, когда золото выплывает.

И, раздраженный непонятливостью Окуня, сказал грубо и резко:

– Говорят – праведный, честный муж. А и за честью глаз нужен. И праведность без понуканья не живет. Все – люди. И у праведника имеется пасть!

Михаил Молот не унимался. Он подмигнул Верникраю и опять спросил у кожемяки:

– Что ж, и ты спелся бы с боярами в тепле да в сытости?

– Не только для себя старайся, но и про людей не забывай, – сурово ответил Славята.

– Люди и напомнить могут. В Новгороде у нас память властителям прочищают частенько, – вставил свое слово Верникрай.

Все засмеялись. Древосечец, как большинство новгородцев, вместо "ч" говорил "ц", и его последние слова прозвучали так:"процисцаем цастенько". Славята словно невзначай прикоснулся к заушному шраму-памятке, заметил лукавую улыбку Молота и, насупясь, согласился с новгородцем:

– Напоминать о себе надо. Память у людей коротка.

Изяслав-дружинник вернулся с княжьей охоты. Только поставил Сиверка в конюшню, как подбежал один из воинов:

– Брат твой приезжал, сказывал – мать помирает.

Изяслав оседлал коня, помчался во весь опор. Слышалась брань прохожих, предостерегающие, а то и злобные выкрики. Всадник ничего не слышал. "Только бы поспеть к ней, только бы поспеть, и спасу ее, от хворости прикрою", – думал отрок. В эти минуты ему казалось, что главное застать мать в живых, и все будет хорошо. Да, он был плохим сыном. Но не настолько, чтобы милосердный Господь не внял его молитве. "Господи, помилуй, – беззвучно молился Изяслав. – Господи, Ты знаешь, роднее матери у меня никого нет…"

Воин мчался мимо горы Киселевки. Впереди блеснул изгиб речушки. Всадник, выигрывая время, направил коня прямо в воду. Сиверко захрапел, но подчинился. Брызги полетели в лицо Изяславу, немного освежили. Конь пересек неглубокую речушку и выкарабкался на берег.

Вот и Копырев конец. А вот и родимый дом, вросший в землю. Изяслав соскочил с коня, открыл дверь. Первое, что он увидел, – ибо лица каких-то людей и брата Луки просто мелькнули перед ним, – была желтая рука матери с набухшими синими венами. Эта восковая рука странно неподвижна. Изяслав привык видеть ее всегда в движении, в работе, и теперь у него дрогнуло сердце.