Александр Аннин - Дон Жуан. Правдивая история легендарного любовника

Куда печальней была участь испанского северо-востока. На пути от Барселоны и Валенсии к Сарагосе и Памплоне сирокко уродливо преображался. Вдоволь напитавшись влагой Средиземного моря, вобрав в себя дым печных труб и золу с пепелищ зачумленных деревень, сирокко превращался в болхорно и двигался дальше – накрывал Арагон и Наварру, не щадил ярмарочного Бургоса, пока наконец не разбивался о стену Кантабрийских гор.

На своем пути смрадный, удушливый болхорно повергал в уныние и тоску тысячи испанцев. Высокоумные врачи твердили, что именно болхорно сеет на своем пути тревогу и безумие.

Минувшей зимой 1350 года этот веками проклинаемый болхорно собрал невиданную доселе жатву: в январе и феврале целые деревни и городские кварталы Арагона, северной Кастилии и Наварры были объяты всеобщим безумием. Впрочем, не так уж и всеобщим… Массовый психоз охватил главным образом женскую часть населения.

Днем и ночью над северной и восточной Испанией – от Гвадалахары до Мурсии, от Бургоса до Майорки – стоял нескончаемый, истеричный женский крик. Мужья били своих бесновавшихся супружниц смертным боем, но те словно не чувствовали боли и умолкали только тогда, когда теряли сознание под градом ударов. Хвала Всевышнему: Севилью, да и всю Андалусию, эта эпидемия женского сумасшествия не затронула – здесь, на юге, не ведали о сводящем с ума воздействии болхорно.

Двадцатидвухлетний дон Хуан де Тенорио чуть пришпорил свою пегую кобылу, желая поскорее миновать ненавистную Триану – убогое предместье Севильи на правом берегу Гвадалквивира, капище всякого рода негодяев, именующих себя ремесленниками. Эти наглые гончары угнездились здесь с незапамятных времен – тысячу лет назад, когда в здешних краях появились мавры, а может быть, даже при воинственном римском императоре Траяне, который, как говорят, родился на свет где-то поблизости. Он-то и начал каменное строительство на левом берегу Гвадалквивира. А тупые правобережные пеоны (простолюдины) смели утверждать, что именно они и есть истинные, коренные севильянос. И что их район именуется Трианой в честь императора Траяна. Мало того: эти невежды придумали легенду, будто небесные покровительницы Севильи, святые Юста и Руфина, когда-то держали здесь, в Триане, гончарную мастерскую…

Дон Хуан де Тенорио мысленно усмехнулся. Юста и Руфина были горшечницами? Глину месили? И где? В зачуханной Триане! Ну какой кретин в это поверит?

Нет, Тенорио не сомневался в святости Юсты и Руфины. Просто он не мог себе представить, чтобы эти святые девы, чьи благолепные статуи украшают каждую христианскую церковь Севильи наряду с фигурами святого Якова и святого Христофора, – чтобы эти невесты Господни, которым поклоняются вельможи и короли, сидели когда-то возле гончарного круга. А посему легенда, будто они были горшечницами, не что иное, как кощунственная выдумка подлых трианос.

Но если бы Тенорио узнал, что папа римский Иоанн XXII, умерший в декабре 1334 года (а сам дон Хуан родился в 1328 году, – стало быть, еще во время правления означенного папы), так вот, если бы Тенорио узнал, что этот наместник Бога на земле, которому тоже кланялись короли, до сорока пяти лет был простым башмачником, то… Сначала дон Хуан был бы потрясен до глубины души. Потом крепко призадумался бы. И, наконец, наверняка переменил бы свое отношение и к простым ремесленникам вообще, и к жителям Трианы в частности. Ведь дон Хуан принадлежал к тому немногочисленному разряду людей, которые умели признавать свои ошибки и заблуждения.

Однако в тот мартовский день 1350 года, минуя Триану, Тенорио испытывал привычное раздражение. Святые Юста и Руфина лепили горшки! И как только архиепископ дон Гомес де Манрике терпит столь унизительную для благородных христиан клевету?

Но терпит. Еще и не такое терпит. Двадцать три синагоги – из них две крупные – построены за минувший век в христианской Севилье. Евреи ходят с гордо поднятыми головами и заседают в консехо – городском совете.

А все почему? Да потому, что этим христопродавцам покровительствует сам Альфонсо XI, король Кастилии и Леона, прозванный в народе Справедливым.

Дошло до того, что раввины организовали публичные диспуты с католическими риторами: чья религия лучше и правильней, чей бог – настоящий. И на диспутах этих – страшно сказать! – присутствуют высшие должностные лица Кастилии, а случается, и сам король.

Но ничего, даже ангельскому христианскому терпению приходит конец. И на прошлой неделе, предшествовавшей Страстной (которая началась сегодня, в понедельник 21 марта), евреи получили то, что давно заслуживали…

Дону Хуану вспомнились стихи сеньора Бертрана де Борна, великого друга Кастилии – единственного поэта, которого он читал. Этот французский рыцарь в шестьдесят с лишним лет облачился в доспехи, чтобы биться с маврами под знаменами короля Альфонсо VIII Благородного. В жестоком бою поэт потерял правую руку…

Сколько раз Тенорио, проезжая Триану, вспоминал сервент Бертрана де Борна о подлых горожанах, евреях и мужиках:

Сейчас, подъезжая к мосту Сан-Тельмо, дон Хуан даже запел вполголоса:

Сзади послышался насмешливый голос:

– Пой громче, мой дорогой Хуан! Я тоже очень люблю этот сервент!

Дон Тенорио обернулся. Его стремительно нагонял товарищ по веселым проказам молодости – сероглазый юноша редкой красоты. Коротко стриженные волосы [3] отливали бронзой, белое от природы лицо было украшено тонкими, словно нитка, рыжеватыми усами, ровным полукругом огибавшими чувственный рот и смыкавшимися на подбородке. Вороной скакун арабской породы выглядел куда свежее, чем пегая кобыла дона Хуана де Тенорио, хотя оба всадника проделали одинаковый путь.

Весь прошлый вечер и минувшую ночь они ехали бок о бок, и лишь несколько минут назад спутник дона Хуана задержался по нужде. Вид его был плачевен: пыльный сирокко, смешавшись с ночным туманом, пропитал грязью дорожное платье юного красавца. Впрочем, плащ дона Хуана выглядел не лучше.

Оба путника так хотели есть, что уже и не чувствовали голода, лишь испытывали противную, сосущую пустоту в желудках.

Дон Хуан запел громче. Он безбожно фальшивил, не будучи наделен музыкальным слухом, да еще и смешно подвывал в конце каждой строфы – дань исконному, протяжному говору коренных севильянос. В Андалусии это было общепринято. А вот в центральной и северной Кастилии над севильским выговором презрительно смеялись, называя андалусцев «ненастоящими кастильянос».