Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

Наистрожайше запрещаем всем и каждому, какого б кто звания ни был, из сих художников, мастеров, детей их и потомков в крепостные себе люди записывать и утверждать, каким бы то образом ни было: а хотя бы паче чаяния сие обманом учинилося или и сам таковый по уговору и доброй воле у кого-нибудь крепостным записался, либо на крепостной девке или вдове женился, то, однако, сие не токмо кабальным его не делает, но и вступившая с ним в брак и рожденные от них дети от того часа имеют быть вольными.

Художников и мастеров, происходящих из сей Академии, свободно и беспрепятственно ко всем казенным и публичным работам по их искусству в художестве, равно как и в службе, где кто пожелает и такой человек надобен будет, допускать и принимать».

Эти правила и привилегии, данные властью императрицы, ставили учащихся Академии в благоприятные условия, предвещали заманчивое будущее для тех, кто к знатнейшим искусствам окажет свои способности.

В Академии существовало строгое правило: никто из учеников не мог видеться с родными и близко общаться с посторонними людьми. От будущих художников и скульпторов требовалось беспрекословное служение царскому двору и вельможам. Вот почему ученики Академии по внутренному правилу воспитывались в отчуждении от горестных людских будней.

Классом скульптуры ведал французский скульптор Николя Жилле. Он был в отношениях с учениками сух, суров и требователен. В молодости Жилле учился в Парижской академии, а затем много лет в Италии, у выдающихся мастеров. На своих русских учеников смотрел свысока и не очень доверчиво, не будучи убежден в том, что в отсталой от Европы России могут быстро появиться свои ваятели и живописцы, архитекторы и граверы. Учил он старательно и добросовестно. В своих лекциях в классе скульптуры он рассказывал на смешанном французско-русском языке, как нужно ученикам изготовлять первые эскизы, как от эскиза переходить к модели, и в небольших размерах, но с особой тщательностью обрабатывать в лепных фигурах подробности, а затем переходить к окончательной работе над задуманным произведением в мраморе. В его поучениях не было ничего такого, что бы не соответствовало запросам времени и вкусам русских вельмож, восхищавшихся искусствами других стран, времен и народов.

Иногда со всей группой класса скульптуры Жилле уходил в Летний сад для обозрения обнаженных статуй, вывезенных в разное время из Италии. Проповедуя красоту в искусстве, искусство как созерцание и создание прекрасного, Жилле не отрицал идеи в произведении художника и подсказывал будущим мастерам ваяния, что не только они сами, но и их подмастерья и помощники впредь обязаны улавливать в скульптуре идею, чтобы помочь скульптору создать произведение, совершенное по внешней форме и внутреннему содержанию. Жилле не отрицал того, что надобно учиться лепить и с натуры, но прежде всего учиться у великих мастеров Греции и Рима, ибо высшего расцвета ваяние достигло в ту древнюю пору искусства, когда сама жизнь способствовала созданию образцов.

Жилле считал, что светское направление в ваянии, в интересах и вкусах высокопоставленных особ, — одно из главных направлений времен воцарения Екатерины, воспринявшей вкусы и запросы Запада. Но была угроза, таившаяся у некоторых мастеров и учеников в проявлении вкуса к подражанию природе, к увлечению одной лишь натурой. И в этом Жилле видел опасность, о чем и предупреждал учеников Академии:

— Натура натурой, но она не должна быть отталкивающей, грубой; натура, воспроизведенная в объемных формах, без унаследования классических приемов ваяния, — ничто, напрасная трата времени и труда…

Из всей группы учеников скульптурного класса Жилле выделял двоих — Шубина и Гордеева, наиболее способных и даровитых в учении и практике.

С первых же дней учения между Шубиным и Гордеевым возникли дружеские отношения.

Гордеев, толковый, но не весьма прилежный ученик, менее старательный, нежели Шубин, скоро понял, что ему по пути с холмогорским косторезом больше, чем с кем-либо другим. В Шубине он приметил творческие способности, честное отношение к товарищам, умение принимать и ценить дружбу.

Несмотря на запреты Академии, приятели в свободное воскресное время тайком отлучались в город. Они уходили на рыбный рынок, где не так давно Шубин сбывал свои изделия, и там присматривались ко всему, что только могло их заинтересовать. Иногда, осмелев, уходили и дальше, до Гостиного двора. Обойдя Зеркальный ряд и Перинную линию, они заходили в единственную в ту пору в Петербурге книжную лавку и здесь то перелистывали популярный, с предсказаниями, календарь Брюса, то с увлечением рассматривали лубочные картинки с видами монастырей и первопрестольной Москвы, то портреты знатных персон.

Наглядевшись вдосталь, они уходили, провожаемые неодобрительными взглядами книгопродавца.

— А знаешь что, Федор, — сказал Шубин Гордееву, возвращаясь с одной из таких прогулок, — учусь я с охотой, но всегда боюсь, выдержу ли до конца? Строгость у нас прямо монастырская, будто мы не от мира сего: никуда не ходи, знакомств на стороне не заводи… Да что это такое? Не люди мы, что ли?

— Тебе с холмогорской закваской это, вижу, нелегко дается, — усмехнулся в ответ Гордеев. — А ты знай терпи. Старики говорят: терпение и труд все перетрут. — Гордеев невесело добавил: — Как бы только прежде нас самих в Академии в порошок не стерли…

— Вот этого-то и я боюсь, — признался Шубин, перелезая через высокий дощатый забор во двор Академии…

— А чего тебе бояться? — спросил Гордеев, очутившись вслед за Шубиным на дворе среди поленниц.

— У меня, брат, характер такой: если свистнет надо мной розга — в Академии и духу моего не будет. У нас там, в Холмогорской округе, народ на государевой земле за подать трудится, к розгам мы не привыкли, и с торгов, как телят, людей у нас не продают. Опять же скажу, не по моему вкусу уроки многие в Академии… Лепи то, чего в жизни не бывало. Тут я, кажется, с учителями не полажу…

Вскоре выяснилось, что о розгах Шубин беспокоился напрасно. Прилежание в учении и способности ограждали его от телесных наказаний.

Шубин всегда пробуждался раньше всех в общежитии и, зажегши сальную свечку, читал, ничего не пропуская из того, что требовалось знать ученикам Академии. Днем все его время занимали лекции, живопись, лепка.

В классе скульптуры сквозь промерзшие решетчатые окна сумрачно просачивался свет. Ученики молча копировали афинскую царицу Дидону, сидящую на костре. Модель Дидоны вылепил сам Жилле и хотел, чтобы ученики ему подражали. Он ходил вокруг своих питомцев и внимательно следил за их работой. Дидона многим не удавалась. Ученики, чувствуя близость строгого учителя, волновались, и оттого работа у них не клеилась — капризная Дидона не поддавалась точному воспроизведению.