Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

Гости настороженно притихли, а поэт вдруг резко и крикливо, как вызов, начал бросать язвительные слова в разряженную толпу вельмож:

Стихи прозвучали дерзко. Гости начали переглядываться. После нескольких секунд недоуменного молчания раздались довольно жидкие, запоздалые аплодисменты и послышался восторженный голос Федота Шубина:

— Браво! Сущей правде браво!..

Вера Филипповна дернула его за рукав и выразительно посмотрел а на него.

— Федот, уйдем лучше, если не умеешь себя вести, — сдержанно и строго проговорила она ему на ухо.

— Зачем?! — возразил Федот. — Приехали на бал последними, а уедем первыми? Не дело изволишь говорить, дорогая… Я еще должен Секушина разыскать среди дворни и намерен его к себе позвать.

— Ради бога не сегодня.

— А почему же не сегодня?

На сцену вышел старческой походкой приглашенный из Москвы поэт Сумароков.

Шубин, махнув рукой, сказал:

— Вот этого я и слушать не хочу. И умирая, не прощу я ему дерзости, высказанной им у гроба Ломоносова…

Он направился к выходу из зала, увлекая за собой Веру Филипповну.

— Впрочем, ты останься пока здесь. У тебя знакомых тут немало. А я и в самом деле поищу Секушина.

— Федот, ради бога, недолго!

— Постараюсь, голубушка…

Он спустился в нижние комнаты и там после многих расспросов узнал, где находится Секушин. Тот уже изрядно выпил и, как человек в хмелю ненадежный, был предусмотрительно водворен в тесную каморку под лестницей.

— Кто его туда запер? — возмутился Шубин, дергая дверь с большим висячим замком на пробое.

— Это мы, барин, по своей доброй воле его спрятали, чтобы неприятностей не учинил… Трезвый он смирный, а выпьет — и на руку дерзок, и на слово невоздержан. Так-то лучше для него! — пояснили люди, очевидно ему близкие.

Федот с минуту постоял в раздумье, прислушался: за дверью возился на полу Секушин и мычал:

— Люди пьют да веселятся, а нам грешно и рассмеяться. Да отворите же, дьяволы!..

— Проспись, Гриша, проспись, — посоветовал один из присутствующих, — тебе же будет лучше! — И обернувшись к Шубину, спросил:

— А что, барин, он вам очень понадобился?

Шубин достал из потайного кармана записную книжечку, написал на листочке свой адрес и сказал одному из дворовых, который ревностно охранял подступ к двери, ведущей в каморку:

— Вот передай Секушину, когда он протрезвится, и скажи: друг Аргунова скульптор Федот Шубин хочет видеть его у себя в гостях.

Наутро, еще не успел Шубин проснуться после шереметевского бала, как явился к нему Григорий Секушин. Он был выше среднего роста; на широком бритом лице выступали багровые пятна — следы частого похмелья, руки дрожали. Стоя у дверей, он зевал и крестил рот. Вид у него был весьма неприглядный. Шубину было известно, что Секушин вместе с другими способными людьми был вытребован в Питер для работы на строительстве графского дома и теперь ожидал отправки в Москву: там Шереметев задумал загородный дом возвести в Останкине. Туда же он пригласил и Федора Гордеева украшать лепкой внутренние покои дворца.

— Я столько слышал о вас от живописца Аргунова и от своей жены, урожденной Кокориновой, что пожелал увидеться и ближе познакомиться с вами.

— Весьма приятно слышать, но вряд ли обо мне люди говорили доброе, — усмехнулся Секушин. — Человек-то я такой… расшатанный. Нельзя нашему брату быть умнее самого себя. Не скрою, Федот Иванович, я познал кое-что, хоть и не бывал в заморских странах. Проекты с присовокуплением чертежей и описаний — все могу. Но как волка ни корми, он в лес смотрит. Как меня ни учили, а вот руки мои готовы бросить циркуль и ухватиться за топор…

— Почему? — перебил Федот собеседника, подсаживаясь ближе и глядя ему в глаза. — Разве плотничье ремесло важнее таланта архитектора?

— Нет, не плотничать, а головы бы рубить барам… Может быть, вам такой разговор мой и неприятен, но я не боюсь говорить то, что думаю.

— Ладно, ладно, Григорий, давайте-ка лучше поговорим об искусстве, о том, как вы постигли без ученья в академии великое дело архитектора? Где и как помышляете употребить свой талант?

— Талант, талант! — повторил Секушин, горько усмехнувшись, покачал головою и начал резко выкладывать давно наболевшее и, быть может, никому не высказанное.

— Эх, брат, никакого таланта, а главное, никакой славы, одна суета и боль на душе. Мужик я подневольный — больше ничего. Правда, здесь вот кое-что есть, — указал он на широкий гладкий свой лоб, — да что толку? При жизни — одна нужда и умру — никто добрым словом не вспомнит. Было такое дело, строили мы в Москве церковь, своим мужицким умом решили сотворить полностью от фундамента до креста. Иностранцы картины теперь пишут с той церкви, столь она великолепна, и спрашивают: «Чье это творение?», а протопоп им отвечает: «Это безымянные шереметевские мужички строили»… у собаки и той есть имя, а мы «безымянные»… вот оно как! Так какой же смысл трудиться ни за спасибо, ни за грош. И потомство знать не будет. А ведь человеку и по смерти хочется память о себе и делах своих оставить. Не так ли?

— Так, так, — согласился Федот, присаживаясь еще ближе к интересному собеседнику.

— Иностранцы за ту церковь большие бы деньги взяли, а нам что? — Секушин безнадежно махнул рукой и, пригибая пальцы, начал перечислять: — Объедки, обноски, зуботычины, колотушки и денег ни полушки!.. Да не я один в таком состоянии дел, — продолжал он горячо и убедительно, — а скажем, известный чудодей Кулибин! Во всем свете такого мудреца нет! Светлейший Потемкин дорожит им, при себе содержит, чтобы в любом случае немцам доказать, что нет ни одной такой немецкой хитрости, которую не перехитрил бы Кулибин… Чудеснейший изобретатель-механик, а не у дел…

— Слышал про его висячий мост, а посмотреть пока не удосужилось, — признался Шубин, — все дела, дела…

— А вы отдохните от дел, полюбуйтесь и оцените премудрость нижегородского мужика. Модель моста тут недалече, во дворе Академии над прудом возведена. И пока втуне. Нет применения, кто-то из сановных притесняет плоды русского ума! Денег, говорят, нет на настоящий мост. Нет денег! А без денег попробуй развернись! — Секушин закашлялся и замолчал.

— Написать бы жалобу самой царице, — нерешительно посоветовал Шубин и тут же почувствовал никчемность своего совета.