Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

Шубин в эти долгие траурные дни был огорчен и расстроен другими обстоятельствами: в Академии художеств, насмехаясь над ним, шушукались: «Знаменитость из портретного преобразилась в похоронного».

Издевка Гордеева была очевидна и Шубину понятна. Но он молчаливо переносил и, невзирая на подсказы Веры Филипповны, не вступал в открытую ссору с Гордеевым и свое непротивление объяснил ей, говоря, что самое верное средство против обид и обидчиков — есть забвение об обидах…

— И пусть не знают злые и любящие себя люди, что я впал в уныние и терплю несчастье. Если бы они знали это и были уверены в бедах моих, они бы радовались и потешались. Унывать же мне и не от чего. Все трудности мои покрываются с лихвой моими делами, кои не будут забыты, а мне теперь немного и надо. Но я не сдамся. Делами еще и еще не раз напомню о себе, и дела заставят замолчать моих недоброжелателей. А вступать в ссоры не в моем характере, да и возраст не тот, чтобы шуметь. Время дорого, жаль тратить его на пустяшные прекословия, суетливые хлопоты и челобитья… Я скорблю, что государю подал слезницу. Не надо было, не надо… Хоть и говорят, что от поклонов голова не сломится, а унижение наипаче гордости, однако зря я к царю обратился…

Только через год после подачи жалобы Павлу Шубин был вызван во дворец. Раньше, когда была жива Екатерина, ему ни разу не приходилось видеть Павла. Наследник враждовал с ней, был ненавидим матерью и жил замкнуто в Гатчине, занимаясь военной муштрой по прусскому образцу.

Одетый в мундир рыцаря Мальтийского ордена, с крестом во всю чахлую грудь, император принял Шубина крайне неприветливо.

— Ты что! — кричал он, держа в руках скомканную жалобу скульптора. — По-твоему, у императора и дела больше нет, кроме как разбирать каких-то академиков?!

— Ваше императорское величество, раньше государыня-матушка весьма уделяла внимание, а потом она за множеством дел своих…

Но Павел не хотел слышать о матушке.

— Знаем, слыхали! — резко и пренебрежительно отвечал он, высоко задирая голову и показывая вместо носа одни раздутые ноздри. — Внимание… внимание… какое еще внимание? А нам от художников какое внимание? Слава богу, я на престоле не первый день. А сейчас, при моем царствовании, что ты делаешь?..

— Ваше величество, поистине скажу: стар я, и работа нужна по силам. Пенсия нужна бы… Есть у меня последний кусок мрамора, свой собственный, ни на кого не трачу, берегу. Думаю, как вернется в Петербург генералиссимус Суворов, его бюст сделать дал себе обещание. И давно бы я сделал бюст, но Суворов неуловим. Он всю жизнь свою проводит то в далеких походах, то в глухом захолустье. На Руси три великих государственных мужа, имена которых вовеки не затмятся: Петр Первый, ученый Ломоносов и не знавший поражений славный полководец, любимец народа Суворов! Не мне говорить вам о его великих подвигах, — ответил Федот Шубин и поклонился императору.

— Опять Суворов! Помешались вы все на Суворове! А не я ли его из опалы извлек?.. Ступай. Будет дело — будет и благодарность.

Только и услышал из уст Павла скульптор Шубин и не рад был, что год тому назад дерзнул пожаловаться царю на свою участь и просить его о помощи.

Задумчивый, расстроенный, пришел он домой на Васильевский остров. В доме холодно и пусто. Все, что было менее необходимо, давно уже продано. На кухне и в двух соседних комнатах шумели ребята-подростки.

Вера Филипповна, постаревшая не столько от возраста, сколько от невзгод мужа, вошла в комнату, где, не раздевшись, сидел в тяжком раздумье вернувшийся из дворца Шубин.

— Опять плохи дела, Федот? — с прискорбием спросила она. — И царь тебя ничем не порадовал?..

— Да, не порадовал, — тяжело вздохнул скульптор. — Кажется, на нашей улице праздника не предвидится. Попытаюсь услужить Павлу, чувствую, он желает иметь бюст моей работы. Страшно приниматься лепить урода… — Шубин говорил отрывисто, глотая с каждым словом обиду, комом стоявшую в его горле.

А через несколько дней, оправившись от болезненных переживаний, скульптор поехал в Гатчину, где Павел проводил смотр гарнизона. Среди войск был целый полк курносых, подобранных по образу и подобию самого царя. Но острый глаз Шубина не приметил в полку двойника Павла. Лицо государя было настолько особенным, что вряд ли кто имел с ним близкое сходство. И скульптор попросил высочайшего позволения сделать с Павла зарисовку, дабы в мраморе император был как живой.

Сеанс длился не более получаса. Нарочито для этого Павел оделся в мантию и накинул на свои узкие плечи золотую цепь ордена Андрея Первозванного. Выпятив тощую грудь с крестом Мальтийского ордена, к которому он был особенно привержен, император сидел перед Шубиным подобно истукану, не шевелясь и сдерживая дыхание…

Прошло несколько месяцев. Шубин не раз принимался лепить модель по рисунку и памяти, но дело не двигалось. Несколько раз приходилось ломать глиняные эскизы — Павел не получался. И не было у скульптора желания лепить, а затем воспроизводить в мраморе бюст сумасбродного императора. Таким Павел оказался с первых дней своего царствования. Его самовластью и чудовищному произволу не было предела. Он был опасен не только для своих окружающих, но и для всего государства. Он держал в страхе и трепете всех и каждого, и сам трепетал и пугался собственной тени. За короткий срок Павел отстранил от службы в армии семь фельдмаршалов, триста тридцать генералов и свыше двух тысяч офицеров. Без промедления отправил на каторгу двенадцать тысяч человек, заподозренных в неблагонадежности. Даже своих наследников — Александра и Константина — он уже предрешил водворить на постоянное «содержание» одного в Петропавловку, другого в Шлиссельбургскую крепость. По клеветническим доносам и перлюстрации почтовой корреспонденции хватали людей при малейшем подозрении, а чаще без малейшего повода, сажали в тюрьмы, ссылали в Сибирь, на каторгу, казнили…

В ту пору страха и ужаса граф Кочубей писал однажды князю Воронцову следующее:

«…Страх, в котором все мы живем, неописуем… Все дрожат. Доносы — дело обычное: верны они или неверны, но верят всему. Все крепости переполнены арестантами. Всеми овладела глубокая тоска. Люди уже не знают, что такое удовольствие… В настоящее время имеется распоряжение, по которому ни одного письма не дозволяется отправлять через курьера, путешественника или слугу; все должно быть отправляемо по почте. Государь считает, что каждый почтмейстер может вскрывать и прочитывать все письма. Стараются открыть заговор, которого не существует. Ради бога, будьте осторожны во всем, что вы пишете. Я не храню ни одного письма, а все сжигаю. Не знаю, к чему все это приведет. Всех нас мучают невероятным образом. Надобно опасаться, что приближенные к государю лица, которым приходится хуже всего, выкинут что-нибудь отчаянное… Не думайте, что я преувеличиваю, напротив, я о многом умалчиваю, что вам показалось бы невероятным… Если вам нужно сообщить мне что-нибудь тайно, то пользуйтесь английскими курьерами и пишите лимонным соком…»