Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— А ты — весьма думающий?

— И я не так чтобы, но, все же, одолел, как видите. Все это признали.

— И что теперь будет?

— Келагаст сказал: «Поезжай к отцу своему, набирайся лет и ума при отце-матери», а я так мыслю: если здесь засяду, не много уже наберусь. Поэтому и хочу просить вас, отче, и вас, матушка: отпустите меня на все четыре стороны.

— Как?

— Было бы лучше, если бы вы дали мне сколько-нибудь сотен солидов и отпустили в Константинополь. Купцы, у которых я покупал книги-письмена, говорили: там есть школа высших паук. Пока молодой, имею силу и желание, пусть бы поучился в ней. Для князя и мужа думающего это было бы то, что надо.

— Кто тебя возьмет в ту науку?

— Купцы говорили: были бы солиды, возьмут. Особенно если вы, отче, попросите императора.

Князь и слышать не хотел о том.

— Пустое задумал, отрок. Письмена знаешь — и достаточно с тебя. Возвращайся к дядьке и учись держать меч в руке — вот лучшая наука.

Светозар измерил отца своего не очень благосклонным взглядом.

— Жаль, что вы не понимаете меня, отче. Если так, я другой выберу путь.

— Какой еще?

— Через неделю-другую в Черни обещали быть люди прохожие — гусляры. С ними пойду по земле Трояновой. Пока обойду ее всю, много увижу, еще больше услышу, а виденное и слышанное тоже наука.

— Что ты, сынок! — побелела на лицо мать. — С каликами перехожими хочешь уйти. Как можно? Зачем выбираешь себе стезю обездоленных? Или у тебя другого пути нет?

— Потому что нет, матушка пригожая. К тому, на который отец посылает, сердце не лежит, а к тому, что вече определяло, не дорос. Остается идти в калики перехожие, раз в Константинополь не решаетесь послать.

— Боже мой. Отче, вразуми его.

Это была тревога и беспокойство нескольких дней и не только для князя и княгини. Пришлось звать из стольного Черна советников и доходить с ними до какой-то благоприятной для всех мысли.

— А почему бы действительно не послать в Константинополь, раз уже так стоит на своем?

— Кого знает там, и кто возьмет в науку?

— Виталиана знает. К нему, думаем, и следует обратиться. Князь не стал больше возражать и спорить, похоже, что упоминание о Виталиане высекло в нем искру надежды и породило спасительную мысль. Так и сказал, когда позвали Светозара.

— Вот что, молодец. Пошлем на днях гонца в ромейские Томы. Там есть человек, который может позаботиться о тебе в Константинополе. Если он согласится на это, быть, по-твоему, поедешь учиться. А нет, останешься при мне и будешь брать науку от меня.

Светозар согласился, и не успокоил тем отца своего. Что-то в нем надорвалось с того дня, как вернулись они с Радимом с веча, и что ни день, то заметнее клонило его к земле, заметнее и заметнее отнимало силу. «Это я нанес ему такую боль», — брал князеву немощь на себя, однако и поступаться тем, что так сближало желаемое с возможным не мог. Угнетаться немощью отца своего, он все-таки не мог.

— Вам плохо из-за моего непослушания? — отважился и спросил как-то.

— Эй, — отмахнулся. — Если бы только не было тех хлопот, что заставили меня отказаться от участия в вече. Надо было ехать и становиться на бой с безумцами. Что наделали, что наделали!

Чтобы не бередить отцу сердце, не стал допытываться, что же они натворили, допыталась, а может, всего лишь почувствовала более чувствительным, чем у мужей, сердцем мать и сказала как-то Светозару:

— Я разделяю это твое намерение, сынок, идти и учиться у ромеев, но, может, подождал бы какое-то время?

— Почему так?

— Отец твой отказался тогда, когда звали быть князем-предводителем в земле Трояновой, теперь, видишь, как казнится этим? Не придавал бы ему своим непослушанием боли и печали.

— Но согласились уже.

— Согласиться согласился, а обидно будет ему, что и ты ослушался, пошел другой стезей.

Молодец морщился, и морщился болезненно.

— Ой, мама! Если же не осилю себя. Не принадлежу я к тем, кого можно заставить делать против воли сердца дело.

— А ты наступи на сердце. Говорю, хоть на время, пока отец преодолеет немощь свою и станет на ноги.

— До того лета то есть?

— Да, не дольше до того лета. Потом я сама встану тебе в помощь.

Говорила одно, а знала и думала, пожалуй, другое. Ибо не о преодолении немощи шла речь. Князь чах и чах, пока не настал тот день, когда убедился: отходил свой век, и призвал жену и сынов к себе.

— Плохо, — сказал через силу. — Скачите, сыны, до Черна и вложите Стодорке до ушей мое повеление: пусть созывает совет старейшин и шлет в Соколиную Вежу. Должен сказать свое слово им, а прибыть не могу уже. Скачите кто-то, и немедленно, а ты, жена, останься.

При детях Миловида еще держалась как-то. Когда вышли, упала на своего мужа в отчаянии и зашлась плачем-рыданием, таким предательски-сильным и таким горестно-обнаженным, казалось, терзала себя по живому и сама не знала, зачем это делает.

— Не оставляй меня! — осилила, в конечном итоге, свой плач-рыдание. — Молю, молю тебя, не оставляй!

Князь бессильно гладил ее всегда причесанные, сейчас взбитые в порыве отчаяния волосы.

— Угомонись, радость моя. Не береди и без того больное сердце. Знаешь, ибо; не по собственной воле пойду, праотцы зовут. Слушай, что скажу, пока сам и имею силу говорить.

— Я не смогу без тебя! — подняла голову и представила ему свой до предела полный боли вид, лицо умытое слезами. — Я тоже пойду с тобой!

— Вот об этом и хочу поговорить. Знай, утешение мое, ты была мне тут, в жизни земной, наислажденейшей отрадой. Это благодаря тебе я взял от нее все, что можно было взять, изведал, что такое блаженство, радость, величие и красота, даже вынес уверенность: больше того, что ты дала мне от щедрот своих, взять уже и нельзя. Хочу отблагодарить чем-то за это. Поэтому слушай, что скажу: не иди за мной в Ирий. Положи начало новому обычаю в родах наших: жена не должна уходить из жизни вместе с мужем, она должна жить для своих детей. Посмотри, сколько их оставляем. На кого оставим? Кто даст им совет? Оставайся, жена моя любимая и милая, оставайся и давай им, тот совет. Ты — христианка, тебе вон как подойдет провести его, новый обычай. Кто знает, может, это будет еще одна твоя лепта, и самая весомая, которая начисто отменит его позднее в жизни людей тиверских. Старейшины будут знать, что на это имеется мое повеление. Уведомлю их.

Миловида, казалось, не слушала, что говорил муж. Плакала-убивалась около него, потом побежала, принесла студеной воды, дала напиться, умоляла не думать о смерти: она жена его, будет возле него, вдвоем они, поклясться может, одолеют эту погибель.

Усмехнулся и, пожалуй, добавил той усмешкой уверенности. Миловида и суетилась и заботилась о князе проворнее, и уверяла, что он выздоровеет еще, усерднее, чем прежде. Не оставляла уже его ни в тот, ни на следующий день, и тогда только уступила место у ложа другим, как в Соколиную Вежу прибыли старейшины.