Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

Длилась она день — и не явила победителя, продолжалась второй, третий — и снова не явила. На четвертый не хотелось, уже, и выходить на поле боя. Видел же: не с кем. А вышел и бился, ни о чем не думал уже: выстоять бы до ночи. Ночью соберет остатки и решится пробиться сквозь один из заслонов.

Немногим аварам повезло вырваться из петли, что накинули на них склавины, — лишь единицам. Атела же не досчитались среди них, как не досчитались и четырех Баяновых сыновей, которые были под рукой Атела.

Когда те, кому посчастливилось вырваться из кровавого боя, постигшей их в горах, прибыли в остальные аварские турмы и огласили предводителей, какая погибель постигла родичей, тарханы не стали испытывать судьбу и думать о возмездии. Отступили с пути и лишь издали наблюдали, как двигался склавинский обоз в том направлении, где Дунай, какая сила шла у них впереди полона, позади, рыскали по окрестностям. Биться с такой силой, нечего было и думать.

Предводители турм собрались на совет.

— Что скажем кагану, когда вернемся?

— Прежде должны определиться, кто скажет. Атела нет.

Тарханы переглянулись и, не сговариваясь, задержали взгляды на младшем брате Ясноликого — Калегуле, а уже потом — на сыновьях Баяна, их здесь немало, кроме павших в бою со склавинами, среди тарханов только два — Дандала и Икунимон. Что кто-то из этих трех должен стать на место Атела, сомнений не было, пожалуй, ни у кого. Кто решится предстать сейчас перед каганом и доложить ему: «Карай, как знаешь, Ясноликий, успехами в походе не порадуем. Шестнадцать турм потеряли в бою со склавинами, и все напрасно. Вынуждены были отступить на их пути». Лишь кто-то из кровных повелителя может решиться на это. Но кто — вот загвоздка. Если начистоту, все хотели бы видеть хакан-бегом аварского войска Икунимона. Он и витязь непреодолимый, и на ум острый, и на характер веселый; не было еще такого, чтобы был кем-то из супостатов бит, хотя ходил в огонь и в воду. Но, увы, слишком молод еще, может, именно поэтому легкомыслен иногда. Дандала старший и рассудительный, но еще, не такой своевольный, как Икунимон. Этот не скажет: «Я решил — и будет так». Что касается Калегулы, то ему и вовсе пристало стать на место Атела, а не станет: его не любит Ясноликий.

— Больше некому, — заговорил один из тарханов, — тебе, Дандала, придется взять на себя обязанность хакан-бега и судьбу всего похода.

— Да так, — поддержали его и другие.

При лучших, чем эти, обстоятельствах Дандала, конечно, не сопротивлялся бы. Вон, какую честь предоставляют ратные друзья, хотят, чтобы был предводителем всех аварских турм. Но сейчас и слышать не хотел об этом.

— Почему именно я? — уставился на всех.

— Ты самый достойный среди всех нас. Заметь не нам, тебе поручил Ател править турмами, которые оставались вне похода.

— Есть старше меня, хотя бы и тархан Калегул. Спорили и спорили на словах, а все-таки ни к чему не договорились, пришлось тянуть жребий.

Он выпал не на кого-то другого, все-таки на Дандала.

— Это повеление Неба, — сказали ему и тем сказали много. Тогда Дандала и не стал больше спорить, хотя и от мрачности не избавился. Ни в тот, ни на следующий день.

— Кто мог ожидать такого? — посочувствовали ему — Шестнадцать турм потеряли и в одной битве.

— Что турмы? Подрастут отроки — и будут турмы. Полона не будет уже, золота, паволоки ромейской.

— Думаешь, это больше всего будет угнетать Ясноликого?

— Не думаю, наверное, знаю. Ател натворил беды, а мне расплачивайся теперь.

Печальным было возвращение аварских турм из Фракии. Может, именно, поэтому, слишком замедленным. Где-то после полудня остановились на отдых, ночь переночевали и утром не сразу спешили в путь. Похоже, было, что предводитель недобитых в бою со склавинами турм вообще колеблется, возвращаться или не возвращаться ему за Дунай. Ибо думает на переночевках, что сделать, чтобы мог вернуться.

Все-таки надумал, наверное, потому что на одном из ночлегов призвал тарханов и сказал:

— Дальше не будем отправляться вместе. Берите каждый свою турму и идите по Ромейской земле, будто по такой, что является землей супостата. Берите у всех и все, что можно взять. Об одном помните: в стольное стойбище за Дунаем должны вернуться не с пустыми руками.

Где-то на полетье в стойбище кагана аварского прибыло посольство из Константинополя и потребовало свидания с правителем.

— Прикажите своим людям, — был ответ, — разбить палатки и отдыхать. Каган позовет, когда сочтет возможным встретиться с вами.

Ждали до ночи — напрасно, ждали второго, третьего дня — послов не зовет.

— Вы доложили кагану, кто мы и откуда?

— А так, он знает.

— Почему не зовет? Скажите, есть послание от императора. Если не допустит к себе сегодня, завтра вернемся и скажем императору: не удосужился выслушать.

Авары и это обещали сказать Баяну. А Баян отмалчивался. Где-то на пятые сутки вспомнил, что есть кто-то там от императора и велел позвать его послов.

— Что там у вас?

— Письменное послание к тебе от императора Тиверия.

— Читайте кто-нибудь.

Главный из послов недолго боролся в себе со смятением. «Его милости кагану войска аварского Баяну, — нетвердо начал посол. — Империи стали известны неприятные и непонятные нам, людям просвещенным, дела и поступки подчиненных тебе турм. До сих пор мы знали, ибо уверены были, поскольку имели подписанный с тобой договор: авары, как народ и воинство, находящееся на службе у империи и как должны стоять на страже ее интересов, прежде всего на Дунае и против той силы, что идет на нас из-за Дуная. За это империя щедро последовательно платит аварам за службу. Сейчас стало известно, предводитель, что турмы твои, отходя из фракийских земель, куда их позвали против склавинов, повели себя не лучше, чем варвары склавины: они шли по нашей земле, как саранча, и брали у поселян все, что можно было взять, а тех, кто сопротивлялся, казнили. Империя желает знать, чем это объяснятся. Кроме того, уведомляем твою милость, что убытки, нанесенные воинами кагана империи и ее народу перевешивают трехлетнюю плату аварам за службу и составляют триста тысяч золотых солидов. Это заставляет нас воздержаться от уплаты субсидий твоим турмам в ближайшие три года и просить тебя прислать в Константинополь своих послов, чтобы уладить эту неприятность и определиться, как жить дальше.

Император Византии Тиверий».

Баян слушал императорское послание и чем дальше, тем заметней хмурился. Те из ромейских послов, которые стояли рядом и следили за ним, страдали уже: этот свирепый предводитель, не сделает ли сейчас то, что сделал в свое время с послом антов Мезамиром? Однако этого не произошло.