Людо Зубек - Доктор Есениус

— Это делает тебе честь, Иоганн. Но такими благодеяниями человек просто хочет успокоить свою совесть… А теперь все опять идет по-старому. И ты спокоен? И не возмущается твоя гордость и честь врача?

— Бога ради, Мария! Ты говоришь со мной так, будто у меня на совести какое-то преступление. Я не совершил ничего нечестного или непорядочного. Я нисколько не хуже других здешних докторов.

— Не хуже, это правда. Что же касается знаний и опыта, то ты стоишь гораздо выше их. Но все же я бы хотела, чтобы ты превосходил их не только разумом, но и сердцем. И поэтому мне не нравится…

— Что не нравится?

— Как ты лечишь… Бывает, что ради крупного гонорара ты идешь против своей врачебной совести. Ты не говоришь чувствительным барынькам, выдумывающим себе болезни, что они здоровы, а выписываешь им дорогие лекарства и требуешь высокой платы.

— Задаром даже петух не копается в земле. А если бы я лечил за небольшую плату, меня бы стали вызывать люди, которым довольно и цирюльника. Я настолько известен в Праге, что могу требовать столько же, сколько и остальные императорские врачи.

Есениус волновался именно потому, что чувствовал правоту жены. Кто охотно признает свои ошибки?

Мария глубоко вздохнула и пригладила волосы на висках.

— Да, ты знаменит, Иоганн, — промолвила она почти шепотом. — Слава твоя велика. И за славу ты требуешь денег.

Он быстро встал. Возможно, он желал возразить ей, но потом раздумал, упрямо сжал губы и ответил холодно:

— Да, именно так. Пусть платят! В конце концов, моя слава — это результат моей шестилетней упорной работы в Праге. А если к этому прибавить еще десять лет в Виттенберге, ты должна признать, что мой успех заслужен.

— Слава — как молодое вино: она сладка, но коварна. Ты думаешь, что тебе не повредит эта сладкая водичка. Пьешь, пьешь ее — и вдруг она ударяет в голову. Рассудок твой мутится, и ты уже не видишь, что окружает тебя. Хватишь лишку, и станешь смешон или жалок.

— Так что же я, смешон или жалок?

Мария вздохнула:

— Хорошо, Иоганн, что ты можешь шутить. Но я отвечу тебе. Пока ты не относишься ни к тем, ни к другим. Пока что тебе только завидуют. Даже те, кто льстит тебе в глаза. Зато эти же льстецы будут больше других радоваться, если с тобой случится несчастье.

— Я вижу, моя слава неприятна тебе, — сказал он с упреком.

— Ты плохо меня понял, Иоганн. Я рада твоим успехам — ведь успех большая награда, чем деньги, — но я боюсь, что от славы у тебя закружится голова и в тебе погаснет пламя благородного стремления. Ты утратишь высокую цель, которая привела тебя в Прагу. Скажи положив руку на сердце, Иоганн: видишь ли ты еще эту цель или… — Она замолчала, сама испугавшись мысли, которая возникла у нее. Затем испытующе посмотрела на мужа и медленно произнесла: — Или ты достиг уже цели, Иоганн?

— Нет! — почти выкрикнул он.

Может быть, он хотел заглушить собственную совесть. Снова она отозвалась в нем, закричала, как разбуженное дитя. Он вдруг увидел себя, как в зеркале.

— И это я, который некогда был ректором в Виттенберге! Это я, кого сопровождал Браге во время визита к императору! Такой ли представлял я тогда свою высшую цель? Нет.

— Значит, я не ошиблась в тебе, Иоганн! — радостно воскликнула Мария. — Ты сам понял, что ты на неверной тропе, которая не ведет к этой высшей цели. Нужно искать другого пути.

Он кивнул и с нежностью взял ее руку:

— Скажи, Мария, какова она, эта высшая цель? Может, я уже утратил ее. Иногда мне кажется, что это сияющий свет, который указывает дорогу… Иногда это только блуждающий огонек, который в конце концов заводит в трясину. Ну, а как ты представляешь себе эту высшую цель?

— Ты же сам сказал, Иоганн: это свет, к которому должен стремиться каждый, даже рискуя собственной жизнью. Это та высшая точка, которой желает достигнуть человек, и, если достигнет ее, сможет на склоне своих дней сказать себе: я прожил недаром. У тебя есть такая цель, Иоганн?

Снова ее взгляд светится тем душевным огнем, который так восхищает его в ней и которому он немного даже завидует.

— Не знаю, — отвечает он. — Пожалуй, есть, но говорить об этом трудно. Я еще не знаю, чего хочу… Хотел бы свершить подвиг… но…

— …не знаешь, каким путем тебе идти? Видишь перед собой множество дорог и не можешь выбрать какую-нибудь одну, не знаешь, какая ведет к цели. Тогда в первую очередь брось ту дорогу, которую считаешь ложной. Ты ведь знаешь, о какой дороге я говорю?

— О той, по которой я шел доныне, — ответил он тихо и поцеловал волосы Марии.

Потом сел за свой стол и принялся за работу. Но мысли его были бог весть где. Долго сидел он так над чистым листом бумаги с гусиным пером в руке и задумчиво глядел прямо перед собой. Он даже не заметил, что уже стемнело. Мысли его были далеки от работы.

Когда пришла Мария и спросила, зажечь ли свет, он кивнул и ответил вопросом, который беспокоил его все время:

— Как ты думаешь, у Кеплера есть высшая цель?

— Да. Разумеется, есть. И увидишь, скоро он достигнет ее.

Есениус ничего не сказал. Только взгляд его потемнел, как будто впитал в себя весь сумрак, заполняющий комнату.

В ноябре вице-канцлер пан Богуслав из Михаловиц праздновал день своего рождения.

Пани Михаловицова позаботилась том, чтобы ее муж пригласил Есениуса и пани Марию. Ведь с той поры, как личный врач императора стал лечить ее подагру, пани чувствовала себя много лучше.

Итак, в назначенный день Есениус и его жена отправились в большой дом Михаловица на Целетной улице.

— Я очень многим обязана вашему мужу, — сказала пани Михаловицова, сердечно приветствуя Марию.

— Он немало рассказывал мне о вас, — вежливо ответила Мария.

Есениус бывал у Михаловица несколько раз. Он уже неплохо знал этот прекрасный дом, и теперь его не занимали больше ни покрытые искусной резьбой поставцы, ни стены, выложенные пластинами драгоценных пород, на которых висело несколько картин итальянских мастеров. Его занимали люди.

Собралось их тут больше двадцати человек. Мужчины были одеты большей частью по испанской моде, в разноцветные камзолы с широкими разрезными рукавами и накрахмаленными кружевными брыжами и в короткие сборчатые штаны, доходившие до половины бедер, где они сходились с белыми, туго натянутыми чулками. Только на некоторых из них виднелись обычные суконные штаны чуть пониже колен, заправленные в сапоги, называемые «поцтивице»; чехи носили их издавна. Так же по-разному были одеты женщины. Преобладали платья, сшитые по заморской моде, которые отличались от чешских платьев пестротой расцветки, чешское платье было проще, цвета не бросались в глаза, украшения были скромнее.

Пани Мария радовалась, что своим туалетом она не отличалась от других знатных дам. Ее платье было из голубого бархата, мантилья из красного атласа. Очень широкая юбка с кринолинами по бокам переходила в узкий корсет. Шелковые разрезные рукава были подбиты ярко-желтым, солнечного цвета шелком. Узкие у запястья, они застегивались драгоценными пуговицами. Манжеты были из дорогих французских кружев. Завитые щипцами волосы красиво выделялись на фоне высокого плоеного воротника, напоминающего мужские брыжи, тоже из тончайших кружев. Голову ее украшал черный берет, а шелковая сетка поддерживала хитро убранные волосы; черный берет гармонировал с двумя широкими черными бархатными полосками, окаймляющими подол голубой юбки.