Наталья Уланова - Лиса. Личные хроники русской смуты

– Если разбегутся, мы тогда расстреляем тебя, и мстить будет некому, – утешил Наиля друг Рагим.

– Зачем расстреляем?.. – нервно облизнул губы комбриг. – Не хочу!

– Сам не хочу!.. – пожал плечами министр. Подавшись вперёд, он покровительственно похлопал окончательно сникшего Наиля по его по-бабьи пухлому плечу и с плохо скрываемым удовольствием пообещал. – Это будет государственный расстрел. За казённый счёт. Бух, и ты уже у Аллаха… Среди гурий… Мы с тебя даже за патроны удерживать не будем.

– Типа, пошутил?.. – окончательно оскорбился друг Наиль.

– Типа, да, – легко согласился министр.

Некоторое время он с брезгливым любопытством изучал выражение лица своего подчинённого, побледневшего, словно свежевыбеленная стенка, и покрывшегося крупными каплями пахучего пота.

– Задачу блокпосту поставишь лично. А потом – русским. Перед тем, как оружие выдашь. В ночь на седьмое мая они должны выбить армян из Шуши.

– Там нет армян… – осторожно напомнил министру комбриг Наиль.

– Значит будут!

– Откуда, да?..

– Не твоего ума дело!.. – повысил голос министр. – Так надо!

– Понятно, – согласился ничего не понявший комбриг Наиль.

– Шестого мая к блокпосту привезут полторы сотни ящиков «Агдама». Перед тем как выдавать оружие, выдашь каждому русскому по две бутылки.

– Зачем столько? – возмутился Наиль.

– Так надо! – заиграл желваками его собеседник. – Зачем пререкаешься? Ты хоть что-то можешь сделать без вопросов?

– Могу, – вздохнул комбриг, решив, что сразу же после отъезда друга Рагима напьётся вусмерть.

– Русским пообещаешь, что, как только выбьют армян из Шуши, могут брать в городе всё, что им понравится, а потом, на входе из города, когда сдадут оружие – каждый получит по полторы тысячи долларов и чистые проездные домой. С печатями, на настоящих бланках – у нас их много. Чтобы поверили, покажешь им бланки, – министр расстегнул портфель-дипломат и выложил на стол три увесистых пачки с пропечатанными блокнотами воинских требований.

– Зачем им столько? – возмутился Наиль.

– Бланков? – министр сделал вид, что не понял вопроса.

– Долларов!!! – оскалился его подчинённый.

– Долларов у меня нет, – безмятежно улыбнулся министр.

– А что я тогда потом по этому поводу скажу русским? – оторопел комбриг Наиль.

– Ничего не надо говорить. Ты их расстреляешь. А потом закопаешь.

– Всех?..

– Тех, что останутся в живых. Ты знаешь другой способ избавиться от наёмников, которым не заплатили за пролитую ими кровь?

– Но я… Э-э-эээ…

– Знаешь что, Наиль?.. Чтобы ты не передумал, я, пожалуй, подарю тебе своего охранника. Натика или Руслана. Или ещё кого. Из надёжных. На всё время операции, – сообщил министр. – А чтобы он не скучал, дам ему двадцать помощников. Если что-то пойдёт не так, кто-то должен за это ответить, – пояснил он. Некоторое время министр держал паузу, с удовлетворением изучая реакцию своего подчинённого на озвученную им информацию. Когда пауза закончилась, он участливо поинтересовался. – Как думаешь, двадцать человек хватит?

– Э-э-эээ… Х-х-ххх… – ответил ему комбриг Наиль.

Судя по всему, он был впечатлён.

Вечер 22 апреля 1992 года. Республика Азербайджан. 12 километров юго-западнее Баку. Тренировочный лагерь азербайджанской армии. Письмо…

«Лиса, ты моя Лиса…

Хорошо, что у меня есть вы: ты и наш Сашка. Любовь к вам делает мою жизнь осмысленной. Человеку важно, чтобы была любовь, и был смысл. А ещё, чтобы был интерес.

Зачем?.. Да Бог его знает. Без любви и смысла – человеку жить неинтересно. Помнишь, как в детстве? – хочется, чтобы каждый новый день сулил новые открытия, а душа вздрагивала и замирала в ожидании чуда… Чтобы она опять слышала, как вращаются небесные шестерёнки… Когда этого не слышишь, начинает казаться, что они вращаются без тебя.

Детство…

У детского восприятия – особый взгляд и особый привкус, и, похоже, оно опять ко мне вернулось. Или я это от нашего Сашки подхватил?.. Помнишь, как ты его впервые показала? В роддоме. Я тогда стоял на лестничной клетке и ждал. А ты вдруг выскочила – раскрасневшаяся и немного испуганная – со свёртком в руках, и тут же дала мне его… А я, поначалу оторопев и не поняв, взял, а потом осторожно взгляд скосил, а там, в свёртке – сын лежит и на меня своими глазёнками уставился. Серьёзный такой…

Смотрит и молчит. Понимающе так.

Меня аж пробрало. Не поверишь – даже голова закружилась.

От счастья, наверное.

Смотрел тогда на него и улыбался, а чему – и сам не знал. И тепло откуда-то прямо к сердцу поднималось. О чём только тогда не передумал, но главное – уронить боялся. Ведь совсем кроха. И хрупкий, словно подснежник. Наш веснёныш…

Это глупцы говорят, что у младенцев бессмысленный взгляд. На самом деле эти крохи – полностью разумные существа, и, наверняка, знают что-то очень важное, о чём старшие уже и не помнят, – забыли, пока торопились стать большими и значительными. Нам бы всем вспомнить это, вернуть себе то знание: глядишь, и мир стал бы добрее и терпимее…

А потом – помнишь? – взглянул в твои глаза и окончательно опьянел. Так и подмывало сделать что-нибудь дурашливое, детское. Подпрыгнуть от восторга, пройтись колесом по больничному коридору, заорать, да так, чтобы проснувшееся эхо захотело перекричать мою радость, но так и не перекричало бы…»