Роуз Тремейн - Музыка и тишина

Итак, наступает Пятница.

Питер Клэр страстно ждет ее прихода и в то же время хочет, чтобы этот момент бесконечно отодвигался.

Без десяти минут семь он уже в погребе. Он подходит к щелям в стенах, через которые зимой влетает снег, и смотрит наружу. Теплый воздух раннего утра почти неподвижен.

Затем он бродит по погребу, вдыхая смолистый запах винных бочек, рассматривая клейма и наклейки. По мере того, как он их читает, клейма и наклейки претерпевают метаморфозу и превращаются в вопросы:

Что мне делать, если она не придет?

Если она не придет, следует ли мне заключить, что она ни о чем не догадывается или что просто боится?

В погребе круглый год стоит холод, однако Питеру Клэру тепло, почти жарко. Он садится на стул, который обычно занимает, когда оркестр играет или репетирует, и старается дышать медленнее, чтобы к семи часам Эмилия застала его спокойным и безмятежным. И вот в середине того времени, которое, по его расчетам, еще оставалось до семи часов, церковные часы начинают бить. Питеру Клэру кажется, что, спеша добраться до начала следующего часа, церковные часы предательски проглотили три или четыре минуты его существования.

Он ждет не двигаясь. И вот он слышит стук двери. Но других звуков нет, только куры скребутся и квохтают в пыльной клетке. Он оборачивается, смотрит на кур и видит на земле множество коричневых перьев, наверное, они тщетно искали зерно, которое никто не удосужился им насыпать.

Затем он слышит: дверь открывается и затворяется; ее шаги на каменной лестнице. И вот она здесь. На ней коричневое платье и черная бархатная лента вокруг шеи.

Питер Клэр поднимается и идет ей навстречу. Он кланяется ей, она останавливается, с удивлением оглядывая место, в котором оказалась. Он протягивает ей руку (после секундного колебания она ее принимает), подводит ее к полукружию стульев, теперь так хорошо ему знакомых, и спрашивает, не угодно ли ей сесть. Но она качает головой и продолжает озираться, разглядывая все собранные в погребе предметы.

Лютнист замечает, каким слабым вдруг сделался его голос. Трогательная слабость собственного голоса заставляет его смеяться в душе, поскольку теперь, когда Эмилия пришла к нему, ничто не имеет значения, даже то, что он едва может говорить. Она с ним, он рядом с ней, свершилось то, чего он так жаждал.

— Мисс Тилсен… — начинает он слегка окрепшим голосом. — Эмилия…

Он хочет, чтобы она заговорила и тем самым помогла ему, но она молчит. И даже не смотрит на него. Она в смятении разглядывает клетку с цыплятами.

Он следует за ее взглядом и сразу понимает, что должен извиниться за то, что привел ее в такое странное место, но прежде чем успевает хоть что-то сказать, она спрашивает:

— Зачем вы их держите здесь, внизу?

— Ах, — с трудом произносит он, — не знаю. Я имею в виду, что они не наши, не оркестра. Это была не наша идея. Нам бы и самим хотелось, чтобы их здесь не было, ведь иногда довольно трудно услышать самих себя, наши гармонии из-за…

— Им дают воду?

— Нет. Да. Вода всегда была в маленьком железном корыте…

— В корыте сухо, мистер Клэр. Взгляните.

Он смотрит на корыто и видит, что в нем действительно пусто. Как бы ему хотелось, чтобы здесь, внизу, был колодец или ведро с водой, тогда он смог бы наполнить посуду и перевел бы внимание Эмилии с кур на себя. Она озирается вокруг, словно надеясь найти такой колодец или такое ведро, которых раньше не замечал, когда Эмилия говорит:

— Их тюрьма кажется такой сухой, одна пыль. Кто заботится об этих созданиях?

— Я, право, не знаю.

— Но я думала, что вы здесь играете каждый день?

— Так и есть. То есть зимой. Большинство зимних дней, когда Король находится в Vinterstue…

— Но о курах никто из вас не заботится?

Эмилия! — хочет сказать он. — Зачем вы говорите об этом? Почему не помогаете мне найти слова, которые открыли бы вам мою любовь?

Но сейчас он не знает, что ответить. Он проклинает себя за то, что назначил свидание в этом погребе. Почему не выбрал беседку или сад, где они впервые встретились? Наверное, потому, думает он, чтобы, придя в это холодное место, где ему приходится проводить значительную часть своего времени, она поняла бы, что он за человек — что он способен на самопожертвование. А из-за этих несчастных кур он выглядит в ее глазах невнимательным и жестоким.

— Эмилия, — произносит он наконец, — Эмилия. Через минуту мы принесем им воды, но прошу вас, выслушайте меня…

Теперь она смотрит на него. Держится она очень спокойно, и тем не менее он видит, что она дрожит. Он знает, что ее мысли перелетают с него на кур, перелетают и вновь возвращаются, не зная, на чем остановиться. Она опускает глаза, и он неуверенно продолжает:

— Когда я в первый раз увидел вас в саду, а потом в коридоре… я пережил неведомое мне прежде чувство, совершенно новое чувство. Я хочу назвать его любовью. По-моему, любовь — это слово, которое для него подходит. Может быть, вы скажете мне, что вы об этом думаете? Может быть, вы скажете мне, что вы сами чувствуете?

— Что я чувствую? Но я вас совсем не знаю, мистер Клэр. Какие чувства могут у меня быть к тому, с кем я едва знакома?

— Разумеется, мне не следовало спрашивать об этих вещах так скоро. Однако я знаю, что между нами есть некоторое понимание. Я знаю, что есть!

Она дрожит. Ее маленькие руки судорожно сжимают ткань платья. Она предпочитает верить, что не хочет отвечать, что ответ у нее есть, но она просто не позволит себе высказать его. Ее серые глаза смотрят уже не на него, а на небольшой квадрат пыли, где в полутьме куры ведут свое монотонное существование.

— Мне не следовало приходить, — шепотом говорит она. — Извините, мистер Клэр. Право, мне не следовало приходить.

В ту ночь, когда Джонни был в Дублине, я прочла мистеру Питеру Клэру некоторые строки из сонетов Шекспира, которые запомнила с тех давних пор, когда Джонни терпеливо обучал меня английскому языку. Я выучила эти строки как набор слов, лишенных смысла, и только теперь поняла всю глубину заключенных в них чувств. Мы с Питером уже довольно долго молча лежали рядом; вскоре после того, как я их произнесла, запела первая птица, и мы поняли, что ночь кончилась и наступил рассвет.

Однако я не знала, сколь ужасен будет этот миг и сколь велика моя потеря.

На следующий день Джонни возвратился из Дублина. Он был так болен и слаб, что не мог стоять на ногах, и слугам пришлось на руках вносить его в дом.