Роуз Тремейн - Музыка и тишина

— Тем не менее, — сказал Доктор, — я должен провести осмотр, как мне приказано.

Я остановила взгляд на Инструментах. Изобразив еще больший ужас, чем раньше, я покачнулась и упала.

— Нет! — услышала я собственный крик. — Я не могу подвергать себя такому испытанию! Если я это сделаю, то, клянусь вам, у меня будет выкидыш…

В этот момент вошел Король. Увидев, что я лежу в обмороке, он подбежал ко мне, поднял меня и крикнул, чтобы принесли Соли. Понимая, что все зависит от этого мгновения, я, до тех пор пока не почувствовала под ноздрями запах Соли, делала вид, будто лежу в его руках без сознания. Потом я открыла глаза, прижалась к мужу и сказала:

— Ах, мой дорогой Господин, помогите мне. Не рискуйте жизнью ребенка, позволяя лекарю прикладывать к моему телу холодный металл!

Прижимая меня к груди, Король сказал:

— Значит, мне это не приснилось?

— Что не приснилось?

— Что ты пришла ко мне и сказала о ребенке…

— Ах, нет, ребенок настоящий, не призрак, не сон, но, прошу, умоляю вас, Сир, прикажите Доктору Сперлингу уйти!

Я повисла на шее Короля, словно была слабым Младенцем, а он моим злым Отцом-кровосмесителем. Я знаю, что такими действиями могу добиться от него всего, что способно изобрести мое сердце. Вскоре я услышала, как Доктор выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Итак, продолжается лето с жарой и тучами несносных мух. Мой живот начинает раздуваться, а ноги болеть. Если бы это был ребенок Короля, а не моего любовника, то, заявляю, я бы выманила у Герра Беккера какое-нибудь смертельное снадобье, чтобы избавиться от него. Но ребенку Отто я не могу причинить вреда. Он был зачат в миг Исступления, и я полагаю, что он вылетит из меня на трепещущих крыльях цветения.

Эмилия Тилсен стоит в погребе и смотрит на кур.

Тесня друг друга, они подходят к ней и просовывают клювы между прутьями сетки. На пыльной земле она видит одинокое яйцо. Она принесла зерна и кувшин воды.

Эмилия открывает дверь клетки, входит внутрь и начинает разбрасывать корм, ей приятно видеть, как покрытые перьями тельца трутся об ее юбку. Это напоминает ей, как маленькой девочкой она ходила вместе с Карен разыскивать яйца, небрежно отложенные здесь и там на лугах и межах, и ту радость, которую она испытывала, когда находила их, и Карен ей говорила: «Молодец, моя красавица».

Эти куры серо-коричневые и пестрые, с белыми перьями на шее. Их головки судорожно кивают в поисках зерна. Эмилия уже закончила свое дело и собирается выйти из клетки, как вдруг видит, что одна из куриц так и не двинулась с места и сидит в пыли, глядя на нее затуманенными желтыми глазами. Слегка приподняв и прижав к себе юбки, чтобы их не запачкать, Эмилия садится на корточки и внимательно разглядывает курицу. Однажды, очень давно, в Ютландии Карен выходила больную курицу вареной крапивой. Некоторое время курица жила в доме, и, когда начала выздоравливать, у нее вошло в привычку во время еды взлетать на обеденный стол. Они звали ее Гердой. Йоханн предупредил ее, что на обеденном столе он желает видеть только ощипанных и зажаренных кур.

Именно в память о Герде Эмилия без колебаний поднимает пеструю курицу и выносит из погреба. Она забирает ее в свою комнату — не в покой, смежный со спальней Кирстен, где теперь она часто спит, а в скудно обставленную комнату с высоким потолком, которую ей отвели сразу по ее приезде в Росенборг. Она приносит из конюшни охапку чистой соломы и в углу устраивает для курицы гнездо. В сравнении с погребом в комнате светло, и птица то и дело поворачивает голову к окну, словно небо — это нечто, что прежде не входило в поле ее зрения. Растроганная замешательством курицы, Эмилия невольно начинает гладить ее по шее.

— Герда, — шепчет она, — Герда…

Затем она начинает грезить наяву. Она не спит и слышит звуки далеких голосов во дворе, беспокойное жужжание мухи, бьющейся о стены, окно и потолок комнаты, но голову ее вдруг заполняют видения воображаемого будущего.

Она стала женой Английского лютниста и живет с Питером Клэром в зеленой долине, которую раньше никогда не видела. Их дом полон света. Дети, смеясь, льнут к ее юбкам, она берет их за руки и ведет в прекрасную комнату с натертым деревянным полом, где Питер Клэр и его друзья исполняют музыку, такую нежную и мелодичную, что дети садятся на пол, чтобы послушать, она садится рядом с ними, и никто из них не шелохнется.

Этот сон настолько необычен, настолько чудесен, что Эмилия старается продлить его. Она представляет себе, как музыка замолкает, лютнист идет к ней через комнату и обнимает ее и детей. И Маркус тоже там! Он стал немного старше — ему, наверное, лет шесть или семь, — он делает в комнате колесо и выбегает в сад, где ждет его гнедой пони с колокольчиками на уздечке.

Смерти в этом сне нет. В доме царит порядок и гармония, и, кажется, нет опасения, что это внезапно исчезнет. «Но, — говорит себе Эмилия, когда сон начинает рассеиваться, — это не реально. Это сентиментальная фантазия. Ей не должно быть места в твоих мыслях».

Она быстро встает и отправляется в парк за крапивой.

Но вечером и в другое время — за едой или в разгар игры в крибидж — мысли ее возвращаются к тому, что Питер Клэр сказал в погребе. Он признался ей в своем чувстве. «Любовь, — сказал он, — по-моему, это слово, которое для него подходит».

Почему она не осталась, чтобы услышать больше, постараться увидеть или прочесть по его глазам и жестам, искренен ли он? Не проявила ли она излишнюю самонадеянность, слишком поспешно заключив, что такой красивый мужчина, как этот, непременно должен быть лжецом? Почему заставила она себя быть с ним такой резкой, если он говорил так вежливо и нежно, что ей хотелось верить каждому его слову?

Эмилия приходит к неутешительному выводу. Она понятия не имеет, как себя повести. Она нелюбезная, невежественная девчонка, которая ничего не знает про мир мужчин и женщин за исключением того, что видела в доме Тилсенов и здесь при дворе. В этих местах ложь и интриги наполняют воздух комнат, но ведь не может быть, чтобы и в других домах Дании было то же самое? Почему признание в любви непременно лживо? Если это вселенская истина, то как вообще может проходить любое ухаживание?

Эмилия размешивает в чашке крапивный отвар. Высасывает немножко через сухую соломинку, как когда-то делала Карен, затем открывает курице клюв и вливает немного жидкости ей в горло. Она повторяет эту утомительную процедуру, пока та не проглатывает полдюйма крапивного отвара.

— Герда… — шепчет она.

Никому иному, как Кирстен, Эмилия поверяет наконец то, что произошло в погребе и как глупо в лирические минуты позволила она себе мечтать о прекрасном будущем с лютнистом.