Валентина Лелина - Мой Петербург

В этих маскарадных шествиях уже чувствовалась уверенная походка Петербурга. Эхо его шагов тонуло в беспредельных просторах России, но чуткое европейское ухо безошибочно различало его ритм и размер. Европа недоумевала: город, созданный по европейскому образцу, европейскими же архитекторами, всё время сбивался на нечто иное. Лучше других своё недоумение и раздражение выразил маркиз де Кюстин, пытаясь прокомментировать фальшивый лик и характер Петербурга, претендующего на «европейский статус»:

«Благодаря пустоте, господствующей здесь везде, памятники кажутся слишком маленькими для своих мест; они теряются в беспредельности. Александровская колонна считается более высокой, чем колонна Вандомской площади, вследствие размеров её пьедестала; стержень сделан из цельного куска гранита, и притом самого большого, какой только был обработан руками человека. И что же? Эта громадная колонна, воздвигнутая на площади, производит впечатление кола, а дома, окаймляющие площадь, кажутся такими низкими, что имеют вид частокола. На одном конце этого громадного поля, противоположном Александровской колонне, возвышается собор Св. Исаакия и дальше дворец Сената. Затем на углу этой длинной площади у Невы мы видим или, по крайней мере, стараемся увидеть статую Петра Великого на её гранитной скале, которая исчезает в беспредельности, как камень на песчаном берегу».

Почти через сто лет Николай Анциферов напишет: «Архитектура Петербурга требует широких пространств, далёких перспектив, плавных линий Невы и каналов, небесных просторов, туч, туманов и инея. И ясное небо, чёткие очертания далей так же помогают понять красоту строений Петербурга, как и туманы в хмурые, ненастные дни. Здесь воздвигались не отдельные здания с их самодовлеющей красотой, а строились целые архитектурные пейзажи».

Вот они, отдалённые друг от друга во времени и пространстве встречи с Петербургом. Где его подлинное лицо, а где маскарадные одежды? У Петербурга много таких взглядов, обращённых к себе и в себя. Из прошлого в будущее и вполоборота назад. XVIII век с его маскарадами, забавами ещё всплывет в работах Лансере, Бенуа, Сомова.

Маскарад в Петербурге XIX века утратил былую простоту, приобрёл иное звучание, стал сложнее и многообразнее. В самом начале века славились публичные балы и маскарады у Фельета. Здесь петербургское высшее общество освобождалось от оков этикета и вполне предавалось весёлости.

В двадцатые годы были популярны маскарады в Зимнем дворце. Более тридцати тысяч билетов раздавалось желающим быть в этом маскараде, которому не было подобных по разнообразию костюмов. Блестящие маскарады давались также в Дворянском собрании, особенно на Масленицу. В этом маскараде в час ночи на особой эстраде, при звуках трубы, разыгрывали разные галантерейные вещи. Этим маскарадом оканчивались бальные и маскарадные собрания петербургской публики до осени.

Но и летом некоторые откупщики и богатые люди давали праздники в своих садах, ничуть не хуже зимних маскарадов.

«Так, в двадцатых годах недалеко от Большого Охтинского перевоза жил богач Ганин, известный лукулловскими пиршествами в своём саду. Из зелени и цветов устраивалось множество беседок и храмов. В каждой беседке для гостей был сервирован роскошный ужин. Вся крепостная прислуга при этом была костюмирована: женщины — нимфами, наядами, сильфидами, мужчины — гениями и силенами, дети — амурами. Они прислуживали у стола, сатиры и нимфы кружились в весёлых плясках. Нередко, впрочем, природа помрачала эти праздники. Небо затягивалось тучами, гром заглушал музыку, а сильный дождь разводил вино. Начиналась всеобщая сумятица. У сильфид ветер срывал туники, амуры теряли башмаки, а нимфы вязли в грязи» (М. Пыляев).

При императоре Александре I во время маскарадов во дворце было обыкновение спрашивать имя того, кто первый входил в маскарад, и у последнего, кто его покидал; имена этих господ на другое утро докладывали императору. Однажды вышел курьезный случай. Один очень исполнительный начальник отделения военного министерства, состоявшего под управлением графа Аракчеева, никогда не бывал ни в маскараде, ни в театре. Но раз согласился, на свою беду, туда поехать, уступив просьбам жены и приехавшей из провинции свояченице. В огромном нижнем этаже дворца в проходных комнатах стояли в маленьких неосвещённых кабинетцах кресла. Этот господин юркнул в один из таких кабинетцев, сказав своим дамам, чтобы они следовали за толпой и совершали бы свой маскарадный обход, а потом зашли за ним. Но им это не удалось сделать: кабинетцев было так много, была такая страшная давка, что дамы в отчаянии отправились домой одни, старика же утром разбудили полотёры…

Через год, когда Аракчеев представлял своих лучших работников к наградам и среди первых по списку был начальник отделения, государь вычеркнул последнего. Аракчеев пытался замолвить за него словечко, но государь прервал: «Вы ничего не знаете; этот чиновник посещает все маскарады, он первый появляется и последний уезжает — это уже не работник!»

Маскарад XIX века стал своеобразной моделью превратностей и насмешек судьбы, загадок жизни. Идея маскарада с подставными лицами, с переменой образов витала над Петербургом.

В пушкинской «Пиковой даме» человек вдруг предстает в виде игорной карты. Петербург Гоголя становится городом необычных превращений. Какая удивительная фантасмагория совершается на Невском проспекте в течение одного только дня! Образы, проходящие по нему, не люди, а всё какие-то маски. Но маски не фантастические, а самые реальные, давящие унылостью своих будней. Невозможно различить людей, мелькают какие-то обрывки. «Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, чёрные, как уголь», «усы, которым посвящена лучшая половина жизни», «талии не толще бутылочной шейки».

Главный проспект Петербурга — улица мечты и обмана. «Он лжёт во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущённою массой наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде».

Надевание маски в лермонтовском «Маскараде» стало своеобразным заковыванием в социальный невроз. Но когда маска отброшена…