Валентина Лелина - Мой Петербург

Появление неизвестного, тайного соглядатая придавало маскарадному действию трансцендентный смысл. Схожее зловещее присутствие возникнет через сто лет в поэме Анны Ахматовой:

В маскарадах второй половины XIX века была такая концентрация тайных помыслов, страстей, пустого любопытства и злой иронии, что посещение их стало считаться в высшем обществе признаком дурного тона.

Не в последнюю очередь устроителями маскарадов двигали коммерческие интересы. Еще в 1762 году некто Локателли получил в Петербурге разрешение на устройство маскарадов. Когда они удались, Театральное управление стало сдавать право устраивать маскарады в аренду, а с начала XIX века оставило это право за собой и получало от театральных маскарадов 60–70 тысяч рублей ежегодно.

«Самые популярные из петербургских маскарадов, бесспорно, маскарады Большого театра. Хотя порою по всем залам атмосфера доходит там почти до банной температуры, хотя в столовой постоянно накурено табачищем, а по всем лестницам распространяется нестерпимый запах от жарящихся на кухне рябчиков и бифштексов, — однако петербургская „публика“ весьма усердствует и благоволит к театральным маскарадам. Маскарад служит пунктом безразличного вмещения всех каст и сословий. Вы думаете, например, что эта великосветская дама (блистающая на словах своей наивностью и целомудрием относительно некоторых предметов житейской опытности), в то время как она с любопытством спрашивает, что такое маскарад, и сожалеет, что никогда не видала его, — вы думаете, она и в самом деле никогда не бывала там? Жестоко ошибаетесь: бывает, довольно часто, почти постоянно бывает; но ездит с предосторожностями.

…В маскарадных ложах между светскими дамами иногда выходят прелюбопытные стычки, причем каждая злобно и ревниво замечает в глазу другой малейшую соринку, а назавтра, без масок, обе будут казаться милейшими приятельницами и удивляться одна перед другой: что это, дескать, наши мужья находят в этих маскарадах, и станут уверять друг друга, что обе не имеют о запретном плоде никакого понятия.

А эта престарелая матрона? Скрывши под капюшоном и маской свое безобразие, она из темной литерной ложи высматривает себе поклонников, очень юных и вполне ей неизвестных. А этот почтенный старичок? Весь на пружинах, стан в корсете, шея на подпорках, дабы голова не качалась чересчур уж шибко, лицо и волосы раскрашены, одна нога в гробу, другая на маскарадном паркете. Он уверяет, что бывает здесь больше для внука. А внук, должно быть, больше для дедушки.

…Маскарад, как и всё в Петербурге, имеет своих завсегдатаев. Есть личности, которых вы видите везде и всюду, но есть такие, которых можно встретить только в маскараде» (Л. Крестовский).

XIX век летел к концу. И Россия, и Европа давно привыкли к Петербургу. Этот город уже оказывал влияние. Его характер, его двойственность, многоликость — задевали. Под эпитетом «петербургский» подразумевали нечто совершенно конкретное и характерное. Петербургские нравы, петербургский тон, практичность, страсти, петербургский взгляд…

В самом начале XX века в творчестве Блока появились петербургские маски. Очень условные, едва обозначенные, они могли возникнуть только на петербургской почве:

«У окна сидит Пьеро в белом балахоне, мечтательный, бледный. Совершенно неожиданно и непонятно откуда появляется необыкновенно красивая девушка с простым и тихим лицом матовой белизны. Равнодушен взор спокойных глаз. За плечами лежит заплетённая коса, стоит неподвижно. Восторженный Пьеро молитвенно опускается на колени. Появляется стройный юноша в платье Арлекина. Он кладет руку на плечо Пьеро. Пьеро сваливается навзничь. Арлекин уводит Коломбину.

Бал. Маски кружатся под тихие звуки танца. Грустный Пьеро сидит среди сцены на той скамье, где обыкновенно целуются Венера и Тангейзер. Через некоторое время на той же скамье обнаруживается пара влюблённых. Он в голубом, она в розовом, маски цвета одежд. Их скрывает от зрителей тихий танец остальных масок и паяцев. В середину танца врывается другая пара влюблённых. Впереди — она в чёрной маске и вьющемся красном плаще. Позади — он — весь в чёрном, гибкий, в красной маске и чёрном плаще. Движения стремительны. В эту минуту одному из паяцев пришло в голову выкинуть шутку. Он подбегает к влюблённому и показывает ему длинный язык. Влюблённый бьёт с размаху паяца по голове. Паяц перегнулся через рампу и повис. Из головы его брызжет струя клюквенного сока. Шум, суматоха, появляется факельное шествие с Арлекином впереди. Он прыгает в окно. Даль, видимая в окне, оказывается нарисованной на бумаге. Бумага лопнула. Арлекин полетел вверх ногами в пустоту. В бумажном разрыве видно одно светлеющее небо. Ночь истекает, копошится утро. На фоне занимающейся зари стоит, чуть колеблемая дорассветным ветром, — Смерть, в длинных белых пеленах, с матовым женственным лицом и с косой на плече…»

В это предсмертное, предгрозовое время вдруг открылось величие Петербурга. Каким близким стал город, как сроднилась с ним душа! Когда-то маркиз де Кюстин написал о создателях Петербурга: «Упрямые подражатели, они принимают своё тщеславие за гений и думают, что призваны воспроизвести у себя сразу и в большом размере памятники всего мира».

Но оказалось, что эти «заложники стран Юга, Запада и Востока» прижились в Петербурге. Он принял их, сделал своими. Будто были для него созданы египетские сфинксы с лицом Аменхотепа III, маньчжурские львы, пальмы в Ботаническом саду, колоннада Горного института, напоминающая греческие храмы Пестума, ростральные колонны у Биржи на манер римских, арка Новой Голландии, минареты мусульманской мечети, синагога…

Как много высветилось теперь в Петербурге! Он перестал быть инородным телом для России. Стало ясно, что породившая этот город эпоха «петровских реформ», казавшаяся апокалиптическим катаклизмом в истории русской культуры, не прервала линию её развития. Она продолжилась на новом уровне.

«Начавшись революционным отрывом от Руси, — писал Георгий Федотов, — двухвековая история Петербурга есть история медленного возвращения. Всё с большей чистотой и ясностью звучит русская тема в новой культуре. Революция, ударив всей тяжестью по Петербургу, разогнала все пришлое, наносное в нём, — и оказалось, к изумлению многих, что есть и глубоко почвенное; есть и православный Петроград, столица Северной Руси. Многие петербуржцы впервые (в поисках картошки) исколесили свои уезды, и что же они нашли там? На предполагаемом финском болоте русский суглинок, тысячелетние посёлки-погосты, народ, сохранивший в трёх часах езды от столицы песни, поверья, богатую славянскую обрядность, чудесную резьбу своих изб».