Галина Серебрякова - Юность Маркса

— Будда… — начал снова Фридрих, но его прервали.

— Продолжение лекции господина Кёппена последует завтра на территории докторского клуба. Дамы могут быть допущены, — провозгласил Эдгар Бауэр.

Наконец-то Бруно смог снова заговорить. Давно уже стемнело. Старуха Бауэр убрала посуду со стола и зажгла две лампы.

Альтгауз и Рутенберг играли в домино. Альтгауз, переставляя кости, мрачно и тихо говорил:

— Купил вот Розенкранца и впал в сомнение. Многое у него точь-в-точь про меня, да и про тебя тоже. Есть в человеке узкая совесть — она следствие потребности нравственной гармонии, но есть в нас одновременно и широкая совесть, которая толкает к быстрому, часто неосмотрительному решению, следствием которого могут быть и ненравственные поступки. Как же найти середину?

Рутенберг, воспользовавшись глубокомысленными рассуждениями партнера, выиграл партию.

— А что, если и вообще совести нет? — огорошил он вопросом Альтгауза.

— Ты мало и поверхностно изучал Гегеля. Величие его учения в том, что он убивает слабохарактерного и делает его закаленным и могучим.

— Значит, я должен быть убитым! — с комической горестью воскликнул Рутенберг.

Замолчав, оба начали новую партию.

В углу, у буфета, Кёппен в это время допивал пути.

В саду уже зажглись цветные фонарики самодельной иллюминации. Лоттхен подняла крышку старенького узкого пианино и начала бравурный вальс. Карл пытался отвечать Бруно, но звуки танца мешали и перебивали мысли. Внезапно, когда молодежь спустилась в сад потанцевать, из табачной лавки вышел Эгберт. Он был расстроен и теребил фартук.

— Парни, — сказал он с не присущей ему грубоватостью, которой хотел замаскировать сильное волнение, — случилась беда. Студент из Берлина привез дьявольски печальное известие. Профессор Ганс внезапно умер сегодня, собираясь на наш пир.

— Ганс?

Музыка внезапно оборвалась. Лоттхен давно безо всякой надежды на взаимность любила очаровательного ученого.

Луиза, позабыв о необходимости быть красивой, тяжело упала на скамью. Бруно растерянно озирался. На лице Карла появилось странное выражение — не то боли, не то судорожной улыбки, которое год назад поразило Женни на похоронах юстиции советника Маркса. Подбородок юноши дрожал, и на щеках вздувались желваки от стиснутых крепко-накрепко челюстей.

— Хорошие умирают рано, — сказал, отрезвев, Рутенберг.

В тягостные минуты жизни он всегда бессознательно пользовался цитатами, чем крайне раздражал Кёппена. И сейчас тот мгновенно повернулся к нему и досадливо дернул за фалду мундира.

— Эх ты, фаршированная колбаса! Не нашел живых слов, Декламация.

Безымянная подруга Луизы, никогда но видавшая Ганса, гримасничая, сказала:

— Какая досада, господин Маркс, что эта смерть омрачила день вашего рождения! Мы могли бы так хорошо провести вечер.

Карл ответил ей таким злым, выразительным взглядом, что девица попятилась.

Оцепенение присутствующих прошло.

— В одно десятилетие мы потеряли две светлые головы!

— О дьявол, Ганса нет! Какой удар для нас! «Пал божественный Патрокл, жив презрительный Терсит…» Ганс умер, а Савиньи жив! — патетически воскликнул Рутенберг.

— Опять извращенная цитата, — поежился Кёппен. — Да, Ганс умер. Еще вчера он был здоров и, как всегда, бахвалился своей силой, своим аппетитом. Мы провели вечер вместе в кабачке на улице Доротеи. Он рассчитывал прожить по крайней мере сто лет и пил в честь Мафусаила.

продекламировал снова Адольф.

— Это что еще за стих? — спросил Кёппен. — Я где-то читал его недавно.

— Людвига Фейербаха. Вот человек, который еще прогремит, — уверенно произнес Рутенберг. — А Ганс, бедняга, не дожил до бури…

— Он надеялся участвовать в революции, — тихо добавил Маркс. — На последней лекции он говорил увлекательнее, чем когда-либо, об этом светлом часе. Как пророк, он предвещал великое восстание народа, возмущение всей огромной массы непривилегированных и неимущих, «Когда революция наступит, — заключил он, — мир затрепещет…»

— Осанна! — сказал раздраженно Бруно.

— Аминь! — подхватил Рутенберг.

Старик Бауэр погасил свечи в пестрых бумажных фонариках. Стало тихо, мрачно в большом доме.

Поздней ночью Карл один возвращался домой. Тягостный день был позади. Так беспечно начавшись, он кончился трагедией. Студент свернул в незнакомые переулки и пошел на окраину. Спали дома, Дома непривилегированных и неимущих.

«Молодой человек, — послышался Карлу голос Ганса, — вы спрашиваете, в какое время мы живем? В эпоху революций, которая перекроит, обновит современную гнусную морду мира…»

Мастеровой, незаметно появившийся из-за угла, толкнул задумавшегося Карла, Его блуза пропахла потом и смолой.

«Мы живем в эпоху революций блузников, — подумал Маркс и посторонился, пропуская его вперед. — Такие парни, как этот, ловко опрокинули трон Бурбонов в тридцатом году».

Улица снова обезлюдела. Вяло горел фонарь. Карл вдруг с острой скукой припомнил разглагольствования Бауэров и других друзей по докторскому клубу.

«Обливает желчью и чернилами… облака, — подумал он безразлично. — Земля живет своей жизнью. Земля и люди, населившие богами небо…»

Вместе с ночной прохладой к Карлу подкрались грусть и неопределенное недовольство собой. Он остановился на перепутье.

«По дороге истории идут не Бауэры с их отвлеченной ученостью, а эти новые люди из переулков, люди, у которых мысль не расходится с делом… Завтра хоронят Ганса… Много смертей в нынешнем году… Началось с Эдуарда…»

Мысли путались, становились все более угрюмыми, мрачными, темными, как столичная окраина, по которой он плутал сырой майской ночью.

Беттина фон Арним полулежала у окна. Звезды плотным неводом лежали на небе. Вдали, под горой, тихо переливались воды Мозеля. Трир затих. Ваза с пионами, белыми и розовыми, стояла на подоконнике. Слегка коптила свеча в высоком подсвечнике. Беттина перечитывала свой дневник, В полутьме ее лицо казалось моложе и привлекательнее. Кошачий носик с красноватыми влажными ноздрями удлиняла световая тень. Он казался тонким и нежным. Полутьма — кудесница. Неряшливо падающие на плечи развившиеся волосы были красивы. Пламя свечи золотило их. Седина растворялась в коричневой мягкой массе.

Беттине хотелось плакать над прошлым, которое возвращал ей дневник. Она давно уже никого не любила, и даже память о Гёте и детской влюбленности в него стиралась, блекла. Ей хотелось, однако, снова любить. Разве морщинки под глазами и седые волосы охлаждают сердце? Разве кладут они запрет на ласку и нежность? Слезы мешают Беттине читать. Вдовство ее тянется уже так давно… Но слезы эти вовсе не мучительны. Тщеславие помогает одолевать извечную женскую тоску.