Галина Серебрякова - Юность Маркса

— Наконец-то, — облегченно вырывается у Женни, когда Карл появляется на пороге ее кабинетика.

Беттина щурит глаза и сладенько улыбается:

— Не правда ли, мы встречались?

Карл кланяется. Известная писательница интересует его. Еще больше, чем ее литературная слава, интригует окружающих дружба этой женщины с Гёте и будущим прусским королем. К тому же жена даровитого Арнима, стремившаяся прослыть Эгерией, считается отважной и свободомыслящей.

— Мы виделись у Мендельсона-Бартольди, — подтверждает Маркс, думая о том, что во время кратких светских встреч ему никогда не удавалось поговорить с Беттиной.

Обернувшись к Женни и поймав ее вопросительный взгляд, Карл отвечает. У них вошло в привычку во всем отчитываться друг- перед другом.

— Большую часть дня я провел у Монтиньи. Какой хороший, однако, старик! Старость не коснулась его. За всем выдающимся следит по-прежнему и сохраняет ясность и трезвость духа, которым могут позавидовать молодость и зрелость. Я нашел в его лавке ворох последних французских газет и журналов… Париж занят, помимо всякой столичной чепухи, придворных интриг и сплетен, возвышений и крахов банкиров, также и самым интересным событием последних лет — майским восстанием под предводительством Бланки и Барбеса. Десятилетие заканчивается так же кроваво, как началось.

— Вы читаете газеты? — язвительно спросила Беттина.

Женни и Карл удивленно посмотрели на нее.

— Газеты созданы лишь для плебеев, пусть то будут плебеи духа. Гуманные идеи незыблемы, и нет надобности пачкать руки о грязные писания продажных журналистов, чтобы знать и чтобы требовать осуществления великих идеалов. Я политик чувства и сердца. Я живу в мире но таком, какой он ость, а каким я его создала. Мои идеалы — идеалы вечные.

— По большинство человечества живет в противоположном, то есть реальном мире… к тому же всякие идеалы имеют способность плешиветь и седеть от времени, — сухо отозвался Карл. Ему вдруг захотелось избавиться от общества столичной знаменитости.

— Как скоро начнется в Париже процесс арестованных? — спросила Женни и, покуда Карл подробно рассказывал обо всех перипетиях последнего восстания, внимательно смотрела на говорящего.

«Как изменился он за эти годы! — думала Женни. — Нет прежней юношеской припухлости щек, преждевременные морщинки уже пометили необыкновенный лоб — лоб мыслителя, уже легли веером вокруг глаз. Сколько отваги в глазах, силы, смеха и презрения! И эти черные, отливающие сталью волосы богатыря, как они красивы и могучи!..»

Мысли Женни уносили ее прочь от Трира.

«Душно, нечем дышать, нечем жить в современной Германии. Мы уедем отсюда, Карл и я. Но жизнь наша вряд ли будет тиха и безмятежна. Карл боец. Торжествующие филистеры, мракобесы, деспоты и лицемеры — его исконные враги». Женни перебирает в памяти долгие беседы с женихом. «Только тот, кто сделает наибольшее количество людей счастливыми, истинно велик», — говаривал Карл. Узкий, мелкий эгоизм чужд ему. Ненависть к прусско-королевской тирании поведет его в первые ряды борющихся за свободу. Женни в этом уверена. «Неужели в Германии неизбежны кровавая борьба, революция?» — задает она себе вопрос. Вздрагивает и невольно закрывает глаза. И все-таки она чувствует, что только в этом просвет. О возможности революции она думает с тайным трепетом, с непреодолимым интересом. Карл столько раз говорил ей с восхищением о героях девяносто третьего года.

— Революция — это подвиг, но это смерть, — шепчет Женни. «Может быть, Германия пойдет своим новым путем, может быть, Карл не бросит якобинского вызова всему, всему вокруг нас, — думает она и сейчас же резко осуждает себя: — Какие, однако, трусливые, мелкие чувства! Чего я боюсь? Разве не страшнее всего разъедающее душу прозябание. Карл прав, тысячу раз прав в своей ненависти к произволу, к неравенству, к торжествующей пошлости. Я пойду за ним всюду, куда бы ни повела нас борьба за освобождение духа».

В десять часов зазвонили маленькие, с фарфоровой обезьянкой на пьедестале, часы на камине. Им ответили из нижней гостиной тремя тактами старинного брауншвейгского военного марша и десятью ударами стенные часы. Фальцетом и басом отсчитывалось время.

На площади Мясного рынка на ратуше десять раз кивнули головами десять глиняных епископов. Трир готовился ко сну. Наступил бюргерский час.

Карл грустно встал и послушно направился желать доброй ночи всем обитателям вестфаленского дома.

Беттина и Женни расцеловались на освещенной угрюмым ночником лестнице.

— До свидания, дорогая Беттина! До завтра, Карл, милый!

Дверь захлопнулась. Трирская летняя ночь — щедрый дар природы. Трудно спать, когда светят звезды, пахнут цветы и деревья, ошалевшие от тепла и безветрия. От ароматов и звезд прячутся трирские обыватели за толстыми гардинами и скрипучими жалюзи.

Наглухо заперты дома. Ночь существует для сна, для брачных перебранок, вялых, точно отмеренных ласк в темноте, за шторами альковов.

— О ночь! — патетически простирая немолодые руки вверх, шептала Беттина. — О час мучительных дум и божественного созерцания собственной души, о небо!..

Карлу нелегко было удержаться от смеха. Напыщенность, ходульность вызывали в нем столько же веселья, сколько и злобы.

«Чего в ней меньше — простоты или ума?» — подумал он брезгливо.

— Вы говорили, госпожа Арним, о своих социальных идеалах. Если ночь не мешает вашим мыслям, я хотел бы узнать, что подразумевалось под этими словами? — спросил он, решительно обрывая спутницу на полуслове вдохновенной импровизации.

«Какой, однако, невежливый молодой человек!» — разочарованно решила Беттина.

С необычайной, почти артистической легкостью она переменила тон и соскочила со словесных высот на казавшуюся ей прозаически скучной землю.

— Я не скрываю своих идеалов, — наоборот, я хотела бы сделать их достоянием всего человечества и повести людей за собой… Вы, конечно, знаете о моей дружбе с кронпринцем? На него, на этого богом высоко одаренного человека, будущего нашего повелителя, возлагаю я осуществление всего лучшего, о чем может мечтать Германия. Фридрих-Вильгельм Четвертый призван быть вождем народа. Он укрепит и поведет его на мужественный подвиг — таково призвание короля.

— Вы как-то сказали, я слышал, что только гений может быть королем…

— Да, и кронпринц имеет все данные, чтоб оправдать ожидания наши. Это будет гений на троне.

Карл громко засмеялся.

— Наивность! Признаться, и я раньше верил в возможность просвещенной монархии, но ведь это только сказка для детей и утешение для бюргерской беспомощности и лицемерия.

Карл искоса взглянул на профиль своей спутницы и смолк.