Галина Серебрякова - Юность Маркса

— В понедельник приходи за адресом.

В понедельник… Женевьева вышла из конторы покачиваясь, точно получила отказ.

А вдруг от голода, вдали от ребенка пропадет молоко?

«Хорошо бы пойти в Медон и напоить мальчика, — мечтала мать. — Но деньги? Без них нельзя идти. Сегодня среда. Завтра четверг. Что делать?»

Опять и опять вставал перед ней этот неразрешимый вопрос.

Впервые за последние месяцы она шла по улицам, свободная от своей постоянной ноши. Ей была непривычна легкость собственного тела, свобода рук. Мужчины по-иному смотрели ей вслед. Она перестала быть неразличимой, как камни мостовой, как серые тумбы.

Женевьева опять стала женщиной, к тому же привлекательной, трогательной в беспомощности, которую не могла укрыть. С ней заговаривали. Она негодовала и бежала прочь от недомолвок, от приглашений. Так было с шести до восьми вечера, покуда голод и отчаяние не сыграли, наконец, свою извечную роль провокаторок. Женевьева устала. Идти было некуда. День уходил. Надвигался четверг. Он висел, как нож гильотины, над ее сознанием. Что, если торговка из Медона, не получив вовремя условной платы, заморит голодом ее ребенка?

Лапах еды из встречных ресторанов действовал на Женевьеву, как алкоголь. Она пьянела. Покалывало грудь, переполненную соками. Какой-то мужчина давно наблюдал за колебаниями женщины. Они сказывались на ее походке, отражались и на лице, которое он видел в профиль и одобрил. Она то сгибала плечи, то со вздохом отчаяния бросалась вперед, шагая широко, как человек, принявший решение.

Хищный инстинкт подсказал прохожему минуту, когда Женевьева внутренне сдалась, отступила сама перед собой. Она не убежала, когда в темноте он заговорил с нею, не огрызнулась и слушала без удивления его зазывания. Ей предлагали ужин, только ужин.

— Мы оба одиноки, моя дорогая, — сказал мужчина, взяв ее за покорный локоть.

Он повел ее в третьеразрядный ресторан с отдельными клетушками, называемыми, впрочем, кабинетами. Возле стола, покрытого несвежей скатертью, с застиранными пятнами, стоял плюшевый диван нестерпимо желтого цвета. Женевьева одеревенело смотрела на зеркало у окна, на портьеру. Может быть, она убежала бы прочь, но рядом с вешалкой, на которую оба повесили свою верхнюю одежду, висел прошлогодний календарь, и по странной случайности на нем был только один листок — четверг. Это решило колебания женщины. Она опустилась на стул подле дивана и принялась ждать. Ее спутник с удовольствием отметил, что имеют дело не с профессионалкой.

Женевьева страдальчески перебирала край старой шали, не зная, что сказать, как следует себя вести. Колени ее дрожали.

Хрупкая надежда еще жила в ней. А что, если этот незнакомый человек попросту накормит ее ужином и даст взаймы денег? Взаймы?.. Эта мысль вернула ее к жизни.

— Послушайте, мосье, — начала она страстно, — умоляю вас, помогите мне! — Она вкратце рассказала, для чего ей нужны деньги, всего пять франков. — Клянусь, я верну их вам через месяц! (Деньги первого жалованья принадлежали Жирафе.)

Женевьева хотела прибавить что-то о молитве, которую будет ежедневно произносить в его здравие, но почувствовала, что бог слишком далек от нее и что святая дева подвергает людей чрезмерным испытаниям.

Уже подали еду, вино, а жена Стока все говорила, и одна мольба сменялась другой.

Незнакомец не прерывал ее. Он деловито раскладывал по тарелкам мясо и овощи и разливал по бокалам вино.

Женевьева внезапно поняла его молчание.

— Нет? — спросила она дрожа.

— Я этого не сказал, моя курочка. Но зачем тебе брать взаймы то, что ты можешь получить в собственность?

— Но я не могу, мосье…

— Почему же?

— Я не люблю вас, я вас не знаю.

— Я не в претензии… Что же? Любишь мужа? Мужа, который пустил тебя по миру одну?

— Я этого не сказала, мало ли какие обстоятельства случаются в жизни, мосье…

— Значит, боишься согрешить, нарушить клятву верности? А знаешь, кто выдумал верность, кто и для какой цели?

— Не знаю.

Мужчина погладил бакенбарды и подлил Женевьеве вина. Она пила, пьянея, но не отдавая себе в том отчета.

— Мы, мужчины. Верность — это тончайший и надежнейший пояс целомудрия, который мы надеваем на наших женщин на время, когда они уходят из-под нашего надзора.

Женевьева не понимала. Страх и тоска стискивали ее мозг. Она догадалась лишь, что ей отказывают.

— Верность? Какая чепуха! Она противоречит человеческой натуре. Мы, мужчины, поняли это давно, но боимся разъяснить это женщине. Невыгодно. Хлопотно. Обидно… — Он хмелел и подсаживался ближе. — Я дам тебе шесть франков. Ты мягка и нежна, моя уточка.

Чужая мерзкая рука лезла за корсаж, мяла грудь. Кровь прилила к лицу Женевьевы. О, с каким наслаждением она укусила бы эту руку, избила эту пьяную розовую морду — морду приличного зажиточного парижанина!

— Я могу, стоит мне захотеть, выбрать себе любую женщину своего круга, каждую из подруг моей жены. Им будет лестно… они будут говорить мне истасканные нежности.

— Жены? Вашей жены?..

— Не смей произносить этого слова! Моя жена — лучшая из женщин. Более того: она святая! — Он замолчал на мгновение, жуя сигару. — Я могу привезти в это гадкое логовище лучшую из парижских недотрог, и, однако, я выбираю тебя…

Он пил. Пила Женевьева, не привыкшая к винным парам. Глаза мужчины тускнели. Речь становилась все более отрывистой.

— Иногда попадается воистину королевское блюдо… Мне надоели слова… то, что неизменно требуют порядочные женщины от мужчины, прежде чем проделать все то, что проделаешь ты, моя безымянная весталка. Смелее!..

Время шло. Мужчина говорил путано, бессвязно.

— Я рад, я рад, что любовь в Париже продается на каждом углу…

— Любовь?! — закричала Женевьева. — Вы не смеете произносить грязным ртом это слово. Любовь?.. Как я ненавижу вас! Вы покупаете наши души, наши тела за гроши! — Она плакала. — Когда же бог прольет на свет хоть каплю справедливости!

— Браво! Да у тебя незаурядный темперамент, а я-то боялся, что приготовил себе на ужин устрицу.

Покачиваясь, Женевьева встала из-за стола. Она была совершенно пьяна. Диван вдруг показался ей кучей щебня на площади Круа-Русс. Она вскочила на него. Проскрипели пружины, как доски гроба.

Женевьева увидела перед собой толпу ткачей. Они приветствовали ее и ждали ее слова.

Где-то вдали стоял Каннабер, комиссионер негоцианта Броше, жирный, гладкощекий, и помахивал цилиндром.

— Возьмите его! Хватайте! На фонарь насильника! Он пьет нашу кровь! Он ждет, чтоб надругаться над нами, подстерегает. Смерть гадам! Народ валяется перед ними, как навоз в ноле!..

— Ого, да ты в придачу еще и остроумна. Нет, какова находка! Подлинная фурия. Великолепно, моя волчица!