Галина Серебрякова - Юность Маркса

— Помнишь, как лазили мы на Господнюю гору, как строили шалаши и спали на мокрых листьях до рассвета?

Женевьеве хочется ласки, и Сток, угадывая, гладит ее так нежно, как только могут его огрубевшие, жесткие руки.

— Конечно, не забыл, хозяюшка.

Он впервые так называет вновь обретенную подругу. И обоим становится весело и смешно — так мало подходит это слово к Женевьеве. Они все ещё живут врозь, и у них нет своего, общего дома.

— Ты — моя хозяюшка, — повторяет Иоганн.

Прихрамывая, он ведет под руку жену. Дорога нелегкая. Изредка путники задерживаются и отдыхают на камнях. «Как, однако, постарела Женевьева!» — внезапно замечает Иоганн. И, глядя на непоправимо скорбное, щедро помеченное горем лицо жены, он думает о себе. Но грусти, жалости не пробуждается. С прежней верой в свои силы он ждет завтрашнего дня и с ним радостей и победы. Без этого нельзя жить.

— Я уверен, — говорит он внезапно, — что Бланки и в тюрьме думами с нами, в своем Париже. И это лучшее ему утешение. Пожизненная каторга в наши дни — чепуха! Мы вырвем его на волю.

Впервые после встречи Иоганн долго, подробно рассказывает жене о своей жизни в тюрьме. О норке молчит. Никогда никому не говорил он об этом.

Только в сумерки перед пешеходами вырисовывается на холме зеленый красавец Медон. Женевьева оживилась. Проверяет, целы ли в корзинке гостинцы. Забеспокоилась: как встретятся впервые отец и сын.

На большой сельской улице тихо, навевая дремоту, звенят колокольчики проходящего стада коз. В трактире горит зазывающе камин. У окна кюре и лавочник играют в домино. На боковой улочке, упирающейся в оголенный, пустой бор, под плетнем играют деревенские дети.

— Вот он, наш Иоганн, — говорит Женевьева с гордостью, указывая на сына в группе мальчуганов.

Сток останавливается и рукой задерживает жену.

— Постой… Странно, — говорит он раздумчиво, — я не мог бы сам узнать, который же из этих детей мой сын. Не значит ли это, что мы значительно преувеличиваем наши чувства? Нет, кровь не говорит. В будущем наши дети будут детьми всех, и все мы будем их родителями. И дети будущего будут несравненно счастливее. Им но нужны наши жертвы.

Ему хочется рассказать жене о многом, вычитанном из книг и продуманном в годы одиночества, но лицо Женевьевы подернуто таким страданием, что он смолкает. Они стоят на краю улицы чужие, не понимающие друг друга.

«Сток ожесточился, он больше никого не любит, ни меня, ни сына», — обиженно думает женщина. Нет больше прежнего Иоганна. Изменилось все, изменились оиа, он. При первой встрече Женевьева едва узнала в рассудительном, сдержанном исхудалом мужчине прежнего беспечного ткача и портняжьего подмастерья, которого так часто высмеивала старая Катерина, которого она, Женевьева, решалась обзывать «бревном». Новый Сток внушал ей боязнь — она его не могла разгадать.

Слезы пробились на глаза Женевьевы. Ей припомнились страшные недавние годы голода, унижения, мытарств, страшная жертва, принесенная однажды ради сына, который, казалось ей теперь, вовсе не был нужен Иоганну. Захотелось сказать Иоганну, как исстрадалась за эти годы, рассказать о случившемся ночью в гадком ресторане ради шести франков для сына. Крепко-накрепко сжала руки, чтоб не проронить ненужного признания, не выдать того, что считала погребенной в себе тайной.

Портной не замечал выражения лица жены. Вдруг один из мальчуганов обернулся и, узнав мать, побежал ей навстречу. Это был здоровый ребенок, с обветренной исцарапанной рожицей.

— Пока что, хоть и много детей на свете, а каждому все-таки хочется своего, — улыбнулся широко, неуклюже, как когда-то, Иоганн, желая развеселить жену. И ему это мгновенно удалось.

На крыльце сама огородница поджидала гостей. Женевьева горячо обнялась с нею. Несмотря на скаредность, эта ниспосланная ей случаем толстуха оказалась отличной опекуншей маленького Иоганна. Любовь ее к воспитаннику достигла с годами таких размеров, что она нередко сама предлагала отсрочить очередной платеж и баловала мальчика, чем и как могла.

Быстро стемнело. Маленький Иоганн, привыкший засыпать вместе с курами, ушел в дом; огородница растапливала печь. Рука в руку с женой Сток вышел во двор; остановились у плетня. Надвигалась прозрачная холодная тихая ночь. Вдали горели огни столицы. Иоганн смотрел на Париж, далекий и яркий, как звездное небо.

— Сколько мы пережили за эти десять лет! — заговорил он шепотом.

— Сколько пролилось крови!..

— Это и есть жизнь, — думая не о том, отозвался Иоганн.

— С горы Фурвьер Лион такой же далекий и низкий, как отсюда Париж.

Слова Женевьевы мгновенно перенесли обоих на берег Роны.

— В Лионе, — живо заговорил Сток, — мы боролись за тариф. Нас было много, сотни тысяч. Мы оказались побежденными. Двенадцатого мая в Париже нас была горсточка, но каких! Все — люди одной цели. И мы боролись за власть, за республику, за всю рабочую Францию. И снова оказались побежденными.

— Значит, не судьба, — сказала Женевьева.

— Судьба? Эх, бабья дурь! Судьба?!

Сток жестко рассмеялся, и опять его жена болезненно ощутила, как далек он от нее.

— Судьба — утешение дураков. Рабочий сам себе судьба. — Он помолчал. — А вот Шаппер, видно, видел дальше меня, когда сомневался, правильно ли действуем. Что, если бы нас была сотня тысяч в Париже? Что, если б мы боролись в Лионе не только за тариф, но и за нашу власть? Победа! Тогда — победа!

— Но когда она будет? — нетерпеливо и насмешливо спросила Женевьева.

Сток развел руками.

— Не знаю, — признался он смущенно, — но будет, будет — это я знаю.

Он принялся говорить то, что слыхал от Флери, от Шаппера об Англии, где каждый день проливается кровь за хартию, о Германии, тюрьмы которой не вмещают революционеров, о России, страшной стране, где медведям на растерзание бросают восставших рабочих, где до смерти засекают крестьян, но они не сдаются, — и мир показался Женевьеве огромным, залитым кровью нолем битвы. Два войска сражались. Одно состояло из Стоков, и она, Женевьева, шла в его обозе с мешком маркитантки, другое возглавляли чудовища с холеными, сытыми лицами Дювалей, Броше, господ В. Д. …

— Мы их побьем, иначе быть не может!

Фридрих Энгельс приехал в Манчестер в конце сорок второго года.

Он не впервые переплывал переменчивый, волнующийся пролив и почувствовал себя почти прирожденным англичанином, когда таможенный чиновник, бегло осмотрев саквояжи, пропустил его на набережную.

Энгельс знал английский язык в совершенстве. Взобравшись в фиакр, он обратился к рыжему вознице с приветствием шотландских горцев, и тот не колеблясь признал земляка. Приезжий принялся пытливо расспрашивать о житье-бытье кучеров. Шотландец оказался болтливым. Он многословно жаловался на дороговизну, причины которой не понимал.