Галина Серебрякова - Юность Маркса

— Стадо! — кричит Иоганн. — Овечья покорность, сладкие надежды! Но кто испытал горечь знания людей, тот отравлен. Неужели у немецкого народа нет будущности и он ткет себе саван?!

Женевьева отводит сына к соседке и поручает его ее заботам, потом упрямо требует, чтоб Иоганн пошел с ней в город. Она знает, как помочь ему в трудную минуту. На перекрестке улиц, чванно выпятив грудь, выставив большую, тучную ногу, стоит полицейский. С майских дней тридцать девятого года Сток впадает в ярость при виде несокрушимой стражи монархии.

Под высокой полицейской фуражкой Сток видит одно и то же лицо — лицо Штерринга, Георги, лейтенанта Друино, который стрелял в него подле ратуши.

— Гиены, человеческие отбросы, предатели! — шепчет Иоганн. Полицейский олицетворяет для него подлость утвердившегося строя, продажность и низость человеческого сердца. — Бюджет Парижа равен шестидесяти миллионам, из них свыше двенадцати стоит полиция. О, она преуспевает! — говорит Сток.

Близ площади Согласия портного и его жену оттесняет толпа. Король едет на открытие палаты пэров и депутатов.

— Король! Да здравствует король! — кричит выстроившаяся под бой барабанов Национальная гвардия.

Батареи Дома инвалидов возвещают, что король отбыл из дворца. С ним принц Немурский, принц Жуанвильский, герцог Монпансье. Королевские кареты окружены генералами и адъютантами, едущими верхами. Конница цепью окружает кортеж. Впереди, в глубоком трауре, жена и сын умершего наследника трона.

— Да здравствует династия! — кричат полицейские, спинами оттесняющие опасную толпу.

С открытием палат начнется зимняя жизнь столицы. Откроются двери министерских зал. Оживут гостиные аристократов. Модные художники выставят картины. Модные актрисы переменят богатых любовников. Легитимисты вернутся из Англии. Произойдут сенсационные дуэли. Увеличится смертность обитателей подвалов и чердаков. Усилится дороговизна. Начнется голод среди рабочих.

Сток и Женевьева не успели еще дойти до намеченного места, как шустрые продавцы газет вынесли на улицу едва просохшие листы «Монитора» с описанием открытия палат и речью короля. В президенты выбран хитрый Созе; король говорил о необходимости предохранить народ от постороннего влияния и призывал к единению вокруг трона. Все было так, как всегда.

Париж исстари славится вышиной своих домов, теснотою и неопрятностью улиц. Идет дождь, мостовая покрыта клейкой грязью, но которой нелегко ездить. Вонь и смрад невыносимы. Из подворотен и домов на улицы изливаются и выкидываются всякие нечистоты. Хромой Иоганн шагает с трудом, но Женевьева с неповторимой французской грацией ловко обходит лужи и умудряется не испачкать туфель.

Несмотря на несносную сырость, улицы запружены народом. На столах торговцы разложили свои товары.

— Пользуйтесь счастливым случаем только сегодня, завтра не будет! Дамы, кавалеры, просим! Бокалы, ящички, брошки!..

Покупатели сговорчивы. Один тащит кипу книг, другой, нагрузив обе руки пакетами с орехами, то и дело оглядывается, не тянут ли у него платок из заднего кармана.

С порога полуосвещенной лавчонки востроглазая продавщица зазывает прохожих. В самых изысканных выражениях она расхваливает свои парики, фуляровые платки, запонки. По ничто не может сравниться с огромными витринами магазинов, торгующих погребальными принадлежностями. Какие великолепные гробы, какие пышные венки ждут богатых покойников! Ничто не забыто. Здесь торгуют печалью. И витрины наперебой зазывают вдов, сирот и друзей, предлагая им креп, траурные шляпы, перчатки, чулки, подвязки, веера и темные фланелевые панталоны. На черных вывесках серебряные соответствующие названия: «На пути к бессмертию», «У саркофага», «Вечное блаженство».

Свернув на улицу Сент-Оноре, Сток и Женевьева входят в большой скромный ресторан, который вот уже несколько лет служит фактически клубом для немецких изгнанников. Здесь находят они густое баварское пиво, газеты с родины, здесь встречаются, ищут поддержку, получают советы, обсуждают события дня, слушают речи случайных ораторов, устраивают собрания. Женевьева за одним из столов узнает приятельницу и подсаживается к ней. Они говорят, перебивая друг друга, о своих детях; каждой кажется свой самым лучшим, одаренным, красивым.

Сток прислушивается к разговорам. Два слесаря-берлинца и молодой студент спорят о том, что следует понимать под трудными словами «социализм» и «коммунизм».

— Чем спорить, — говорит один из слесарей, — приходи, когда будет здесь Кабе. Я верю в его учение и поеду, как только накопим деньгу, в страны Нового Света. Там мы осуществим коммунистический строй в жизни.

Сток бросает презрительно:

— Зачем бежать в несуществующую Икарию, когда Франция достаточно несчастна, чтоб нам позаботиться и о ней? Фантазер твой Кабе, а не учитель.

— Да я готов хоть на луну влезть, чтоб попасть в Икарию. Шутка ли — там торговля, промышленность, даже устройство празднеств будет в руках правительства!..

— А я, — разозлившись, прервал Сток, — буду бороться за нее здесь. — Иоганн залпом выпивает кружку пива и, условившись с Женевьевой встретиться позднее, выходит на улицу.

Неподалеку был зал «Валентино», который сдавался под народные балы и собрания. Сток пошел туда. Луи Блан должен был в этот вечер читать там лекцию. Наличие полицейского патруля у входа убедило портного в том, что собрание состоится. В квадратном зале, освещенном газовыми рожками, было немноголюдно. С большой эстрады говорил маленький, тщедушный человечек, сутулый, почти горбатый, весьма, однако, щеголевато и пестро наряженный.

— Право, — говорил оратор, — отвлеченное понятие. Оно должно значить — сила. Как же сделать сильными тех, кого обрекли на бессилие? Первое, за что надо бороться, — отмена имущественного ценза в избирательном праве. Какой-нибудь кретин, получив наследство, становится избирателем, разбогатевший мошенник — мало того, что обобрал сотни семей, — получает в придачу право голоса.

— Старые прибаутки, — пробормотал Сток. Он перестал слушать речь Луи Блана.

«Где же человек, который, не заговаривая зубы и по предавая наше дело пустой болтовней, разъяснит мне, в чем сущность борьбы, как борьбу вести, как дойти до истины?»

Луи Блан кончил под аплодисменты. На трибуне появился молодой человек.

— Братья по родине, немцы, — вас здесь большинство, — и вы, французы, взгляните! — начал он дрожащим голосом. — Вот плащ, он разорван, он в крови. Его пробили пули английских жандармов, его обагрила кровь ваших братьев на Британском острове. Кровь, всюду кровь обездоленных! Я — сын немецкого фабриканта. Я ушел из дома, чтобы вместе с вами пойти походом на мир богатства, эксплуатации, несправедливости, на дворцы патрициев…