Галина Серебрякова - Юность Маркса

Приближение Женни, как и Людвига Вестфалена, сопровождалось сочным переливчатым смехом, невольно заставлявшим улыбнуться всякого, кто его слышал. Так было и в этот раз.

Нарушая, по мнению матери, все положенные приличия, молодая девушка ворвалась в комнату и, широко раскинув руки, побежала к отцу, опрокидывая стулья, уронив перекинутый через плечо шарф, теряя черепаховые булавки. Людвиг едва успел подхватить свою любимицу.

Женни в последние годы удивляла его своей четкой красотой. Эдгар, внезапно нырнувший под арку переплетенных рук, загородил сестру. Отец приветствовал его ласковым широким жестом. Вестфален считал унизительным поцелуи между мужчинами, а Эдгар был уже почти мужчиной, хотя голос его все еще звучал по-девичьи звонко и, разговаривая, он все еще надувал неоформившиеся пухлые щеки, как делал это в раннем детстве. Неуклюжий, с непомерно большими, болтающимися вдоль топкого тела, как плавники, руками, Эдгар выглядел моложе своих пятнадцати лет. Все в нем было в процессе формирования — тело и мозг.

Казалось, не будет конца разговорам в старом вестфаленском доме. Но стрелка часов угрожающе подступала к девяти.

Первой жертвой ее был Эдгар.

Мальчик сидел в эту минуту на ручке огромного кожаного кресла, заслушавшись монологом Юлия Цезаря, который вслух читал отец. Короткое, разделенное на два слога «Эдгар», произнесенное Каролиной, мгновенно развеяло образы шекспировской трагедии. Советник, улыбнувшись в усы, отложил книгу.

Женни сочувственно посмотрела вслед брату.

Трир дремал. В открытое окно гостиной видны были спокойные лесистые холмы. Между ними, как нож между ржаными хлебами, лежал стальной Мозель.

Утром следующего дня Эдгар Вестфален, сопровождаемый отцовским слугой, шел в гимназию Фридриха-Вильгельма. На углу Симеонсштрассе его задержала процессия, направлявшаяся к собору. Впереди шли отроки в белых балахонах, неся пестрые хоругви и знамена. За ними, громко распевая молитвы, тянулся крестный ход. Шествие замыкал парчовый балдахин с раскачивающейся бахромой. Под ним был человечек в тяжелой хламиде. Эдгар Узнал трирского епископа по очкам, оседлавшим шишковатый бледный нос. Четыре священника окружали его святейшество.

Сотни йог безжалостно растаптывали только что распустившиеся ветки деревьев и кустарников, желтые полевые лютики и мохнатый лиловый сон-траву, которыми монахини, опережая шествие, посыпали мостовую. На перекрестке Мясной улицы духовенство служило молебны подле нарядных алтарей. Время от времени пронзительный колокольчик ставил идущих на колени. Женщины высоко приподнимали тогда широкие, плотные юбки, открывая толстые нитяные белые чулки.

Прохожие-протестанты втихомолку отпускали по адресу фанатичных католиков насмешливые замечания.

— Моления язычников превосходили пышностью католические, — сказал Эдгар слуге, круглому, коричневому, обструганному, как добрый пивной бочонок. — Вчера учитель нам говорил, что, когда Трир был римской колонией, весною жители славили богов плодородия. Жрецы были тоже весьма представительны, и молящиеся слушались их, не прекословя. — Эдгар нахмурил едва очерченные брови, надул щеки, пытаясь вспомнить что-то. — Придется расспросить отца, позволялось ли жрецам носить очки.

Вдруг шум и сумятица в середине процессии сосредоточили на себе внимание улицы. Гусару в кирасе, верхом на гнедом коне, наскучило ждать, покуда толпа поредеет и можно будет пересечь улицу. Он попытался проложить себе путь между молящимися. Его встретили бранью. Позабыв о крестном ходе, католики сменили псалмы на угрозы божьей карой. Из-за белых занавесок и ставен открытых окон домов высунулись головы в ночных колпаках и чепчиках. Трирские жители радовались всякой неожиданности, нарушавшей унылую изученную ежедневность.

К удовольствию многочисленных школьников, сновавших по тротуарам, протестанты, встав на защиту дерзкого гусара, обозвали римского папу истуканом. Негодование католиков грозило значительными осложнениями городскому порядку. Доктор Шлейг из окна своего дома взывал к веротерпимости, стремясь примирить протестантов, занявших тротуары, с многочисленными католиками, наступавшими с мостовой. Наконец с Главного рынка не спеша прибрел полицейский и, не слушая посыпавшихся со всех сторон разъяснений, взял под уздцы офицерскую лошадь с возмущенным седоком и вывел в прилегающий переулок. Колокольчик зазвенел, толпа грохнулась на колени, обратившись к молитвенникам и четкам. Окна опустели.

Эдгар пришел в гимназию к концу общей молитвы. Он проскользнул во двор, сообщнически подмигнув тучному швейцару, и, прячась за спинами более рослых учеников, добрался до своего места у стены гимназической часовни, оставшись не замеченным чинно выстроившимися по обе стороны от директора Виттенбаха учителями.

Очутившись в своем ряду, Эдгар огляделся, дернул соседа, черноволосого мальчика, за полу мундира.

— Я получил отличную историю Пруссии от отца, — шепнул Эдгар и, устыдившись похвальбы, добавил: — Отец спрашивал о тебе и хочет видеть тебя, Карл.

Карл живо повернул голову.

— Господин Вестфален приехал? Софи ничего не сказала мне. Если ты ничего не имеешь против, пойдем после школы прямо на Римскую улицу.

После невнятного «Отче наш» ученики разбились на пары и продефилировали по-военному мимо школьного начальства. Карл и Эдгар шли вместе. Покружив но двору, гимназисты исчезали за низкими дверями треугольного кирпичного строения с множеством непомерно малых окон. Гимназия Фридриха-Вильгельма, бывшая когда-то иезуитской коллегией, внешним своим видом напоминала прусские казармы.

Квадрат двора замыкался фасадом часовни цвета недозрелых помидоров. Касаясь ветвями зубчатой крыши, короновавшей гимназическую молельню, росли тут одинокие деревья. Плющ, цепляясь за выступы, тянулся по стене вверх, как узник, ищущий света.

Эдгар и Карл наперегонки, перескакивая через две ступени, взобрались по узкой каменной лестнице на верхний этаж и заскользили по начищенному воском полу гулкого, выбеленного голубоватой известкой коридора.

Они умерили бег недалеко от двери, едва заметной в нише. На ней висела дощечка с одним словом, выведенным по-латыни: «Prima». На противоположной двери значилось: «Oberprima». Это были два старших, выпускных класса.

Эдгар прикрыл рукой смеющийся рот и, умело подделываясь, закашлял скрипучим, долго не стихающим старческим кашлем. Карл, подобрав внутрь губы, шамкая и пришептывая, невнятно произнес латинскую поговорку.

Мгновенно за стеной раздались топот ног, хлопанье пюпитров, сменившиеся глубокой тишиной. Тридцать учеников чинно уселись по местам, сложили руки на коленях и повернули головы, приоткрыв рты.