Галина Серебрякова - Юность Маркса

— Какое нежное тело! — прошептала одна из дам с восхищением и прижалась плечом к своему дородному кавалеру.

— Он нехорош собой — настоящий портняжка. Кривоногий и такой волосатый. Спина обезьяны, — оспаривала другая.

Потом стало тихо. Сток зажмурил глаза. Страшнее, чем самый удар, ожидание. Страх, испуг каждой клеточки тела был больнее, чем прикосновение палки. Стоку казалось, что кровь его твердеет, что он сейчас перестанет дышать. Только бы скорее, только бы перестать чувствовать, думать… смерть не страшила.

Петер Штерринг легко вскинул палку и изо всей силы полоснул спину Стока. Кровавый след, точно глубокий надрез, остался на съежившемся теле. Тихий сладострастный вздох пробежал по залу. Заплакала косоглазая девочка в оборчатых, спускающихся до туфель панталончиках. Мать остервенело дернула ее за ухо.

Бургомистерша блаженно улыбнулась. Пот проступил на нежном гладком лбу Штерринга.

… Восьмой… девятый… десятый удар.

Спина Стока превратилась в кусок свежего фиолетового мяса.

— Недожаренный бифштекс, — пошутил адъютант местного князя. Он был, однако, бледен и говорил сквозь зубы.

Сток больше ничего не чувствовал. Глаза его закатились. К счастью для него, он потерял сознание. Доктор приподнял его голову, пощупал пульс и велел прекратить экзекуцию на пятнадцатом ударе.

На смену Стоку бросили на скамью сутулого старика, подозреваемого в воровстве. Он тихонько выл.

— Поберегите силы, ведь еще восемь, — посоветовал доктор Петеру Штеррингу.

— Не беспокойтесь! Мои мускулы никогда не слабеют, — бахвалился палач.

К Стоку возвратилось сознание, лишь когда он снова очутился в камере.

Он но знал, как и когда приволокли и бросили его на койку. Он долго силился вспомнить все, что произошло с ним. Почему нестерпимо горит спина, почему прилипла к телу холщовая арестантская рубаха?

Вдруг он снова увидел перед собой похотливые лица женщин и вскинутую над ним руку надзирателя.

— Зачем же жить?! — закричал Сток. Он не мог больше молчать.

Он говорил, обращаясь к себе самому по имени, в напыщенной декламации находя исход своему отчаянию, ощущению полного своего бессилия. Так декламирует больной перед наступлением кризиса, когда боль но достигла еще крайнего предела.

— Жечь их, уничтожать, взрывать!.. Палачи! Вампиры!.. Но что может сделать Сток… Не лучше ли было мирно обшивать дармштадтских извозчиков, накопить деньгу, построить домик?.. Нет, нет! Миллион раз нет! Разве одного Стока избивают в тюрьмах Германии!..

Негодование, сомнения и жалобы странно перемежались. Иоганн хотел плакать. Не было слез. Хотел кричать. Пересохшее горло охрипло. Он грыз подушку, истерически вздрагивая. К ночи, когда Ганс-ключник принес арестанту кипяток и хлеб, он нашел Стока в бреду, в лихорадке.

Портной снова взбирался на гору в дармштадтском лесу. Он торопился в пещеру на собрание тайного общества. Но опавшие иглы сосен скользили под ногами и растягивались, крепли и, превращаясь в исполинские ремни, обвивали тело. Сток пробовал вырваться, бежать. Тщетно. Деревья сбрасывали кору. Их стволы оголены и желты, как палки Штерринга. Не было конца подъему, не было конца борьбе с ржавыми иглами, с деревьями палками. Избитый, преследуемый Сток падал, полз на четвереньках, на животе — вверх и вверх. Потом вдруг срывался и принимался ползти вновь. Он торопился предупредить Бюхнера о том, что Конрад Куль — предатель. Никто не знал об этом. Никто, кроме него, Стока.

Потом лес исчез, и Сток видел себя в доме старой Катерины. Он прял, прял и пел:

Иоганн Сток не умер от побоев и нервной горячки. Он поседел, но не знал об этом. Глаза его ушли глубже и смотрели еще более угрюмо. Он стал раздражителен, и, когда Штерринг однажды вошел в камеру № 23, Сток бросился на него, размахивая наручниками и отчаянно ругаясь. За это его отправили на трое суток в тюремное подземелье — карцер. Особенность этого помещения состояла в том, что пол его был одним из орудий пытки. Каменные плиты образовывали углы, и заключенные в совершенной темноте то и дело натыкались на острые каменные ребра.

Но Сток безучастно отнесся к этому новому испытанию.

Сток привык к тюрьме. Тело его обессилело.

Вернулся портной из карцера еще более сутулым и безразличным ко всему. Он приобрел старческие привычки и мог подолгу сидеть, понуро сгорбившись, вытянув ненужные, мешающие ноги. За время его отсидки в карцере щели в полу были заделаны, и мыши больше не могли делить с ним его одиночество. Штерринг, узнав об этой единственной привязанности арестанта, велел очистить от мышей камеру № 23. Впрочем, приближалась весна; и мыши все равно собирались перекочевывать до осени на ближайшие поля.

Сток отчаянно боролся с наступающей апатией. Чтобы не погружаться в бездумье, он без конца перебирал прошлое. Воскрешал детство, лица умерших родителей, обрывки позабытых разговоров, снова бродяжил по Швейцарии, пробирался на Рону, в Лион. Снова ночевал на гумнах постоялых дворов, штопал и чинил за прокорм лохмотья деревенских жителей, бегал в кусты целоваться с беспричинно хохочущими податливыми девушками. Еще раз пережил он Лионское восстание, сражался на баррикадах Круа-Русс, обнимал Женевьеву на берегу реки.

Он без конца думал о прошлом. То, что в жизни случилось хоть раз и мимолетно, в тюрьме было пережито многократно, и, так как новых впечатлений не было, старое возникало вновь и вновь, заполняя собой все помыслы узника.

Ожесточенная борьба с насекомыми изводила Стока. Ему удавалось в течение суток проспать три-четыре часа спокойно. Никогда дни и ночи не пробегали для портного с такой быстротой, как в тюрьме.

Просыпаясь поутру, он не мог определить, что случится с ним, что будет его мучить в этот день и о чем он будет думать. Сток не считал дней. «Я молод, наверстаю потерянное время», — говорил он себе, отгоняя страх.

С маниакальной неотступностью думал Сток о побеге. Тщетные надежды! Вот уже более ста лет как не насчитывалось ни одного удачно кончившегося побега из этой крепости. Но Сток не переставал надеяться. Он был уверен, что со временем найдет способ вырваться на волю. Эта уверенность давала силы ждать. Ведь будут когда-нибудь свидания с родными, может быть, прогулки. Он не знал еще немецких тюрем. Сток ждал. В камеру заключенного не проникал ни единый звук. Арестант вырван из жизни.

Однажды, вынося отхожее ведро, Иоганн столкнулся в коридоре с другим заключенным.

— Брат, — задыхаясь, шепнул портной, — кто ты?

— Я…

Сток не уловил ответа. Хожалый появился из-за угла. Арестанты отпрянули друг от друга. Однако Иоганн вернулся в камеру, полный неопределенных надежд и радости. Он не один в башне.