Николай Костомаров - Кудеяр

— Со мной хуже сталось, — сказал Окул, — у меня жена была больна, четвертый год с печи не вставала, а двое детей малых. От царя пришел указ отдать мое поместье опричному человеку царскому, прислано городничего выгнать меня с семьею: "Без мотчания, — говорит, — выступайте". А с ним новый помещик приехал, ременный кнут держит надо мною и кричит: "Выбирайтесь, по мне хоть на морозе околевайте"; а тут зима, жену чуть с печи стащу, дети ревут. "Поезжай в город", — кричит опричник. Насилу одну клячонку дал с телегой — жену да детей в город свезти. А крестьянишки мои, злодеи, тому рады, еще насмехаются над моей бедой; не без того, что иному затрещину в зубы дал, все сякие-такие дети припомнили. Только после уж при новом господине об нас пожалели. А в городе собираются дети боярские, велено гнать в немецкую землю на вывод, и меня с ними. "Куда я жену дену?" — спрашиваю. А наместник говорит: "Куда хочешь". Я и покинул ее, больную, в городе. После уж я узнал, что наместник отослал ее в монастырь, а там ее кормили на дворе с собаками. Болезнь у нее была такая, что дух от нее шел такой; ее в келью не пускали. Так и померла. А я с двумя детками пошел пешком зимою в далекую сторону. Денег нет, хлеба не дают, разве Христовым именем выпросишь, а и то редко кто даст — у самих людей мало было хлеба от неурожая. Дети не выдержали, померли от голода и холода, а мы бежали с дороги. Таких, как я, много по всей Руси. Чаю, кабы всех собрать, то и царская рать ничего бы с нами не поделала.

— Что, товарищ, — спрашивал Урман у Кудеяра, — хорошо у нас поводится? Каково потерпел Окул! Были и такие, что потерпели похуже Окула. У нас ватага человек сот две. Пришло их немало из одной вотчины и рассказывают: опалился царь на боярина их; самого боярина казнил лютою смертью, а потом поехал царь с опричниною в боярское село: село окружили, а народу велели выходить вон с женами и детьми, и старыми и малыми. Опричники перво сожгли боярский двор, а дворню начали бить до смерти, мало не всех перебили, только разве какой успел убежать. Потом пошли по крестьянским дворам, все рубят: двери, столы, какая посудина была — все перебили, переломали; овец, лошадей, скот, птицу — все порубили, даже кошек и собак побили, а потом село зажгли и крестьянам сказали: "Идите куда хотите, хоть с голоду пропадайте; каков-де ваш боярин был, таковы и вы такие-сякие дети". Да еще царь не велел другим людям принимать их и кормить. И половина их околела, особливо малые да хворые. Оттого что в те поры был великий пост, время холодное; а прочие с голоду да холоду напали на одно село, берут насильно, что можно съесть и во что одеться: хозяева не дают своего добра, а те отнимают. Начали драться дубьем и кулаками и чем попало; опальные подолели и все село разграбили, и в такой задор вошли, что красного петуха по селу пустили и дотла сожгли. "Ка-ково, — кричат, — нам было от царя-государя, таково пусть и вам будет! Мы потерпели, так и вы заодно с нами потерпите". Тогда из того же разоренного села были такие, что к ним же пристали, прежде бились с ними за свое добро, а как у них все отняли и сожгли, так, значит, нет ничего и жалеть не о чем. Пошли на другое село боярское, да уж на опричное, приказчика убили, двор боярский сожгли, а с крестьянами биться стали; дело было горячее. Человек с сотню положили: кого тут же насмерть прихлолнули, кому руки и ноги подломили, глаза вышибли, а из того села многие утеклецы прибежали в город Серпухов, дали знать губному старосте, и губной староста приказал скликать уездных людей. Тогда опальные и к ним приставшие люди видят, что не сладить им силою, побежали лесами в украинные города и пристали к нам. Теперь мы сидим в землянках и тем и живем, что кого на дороге ограбим либо на двор опричный нападем. Прежде были чуть не голые и босые, а теперь и одеты, и сыты, и конны.

— Ну, не по в сяк час сыты, — сказал Окул. — Ино время голодная ватага с нас, атаманов, харчи спрашивает: "Корми братью, — говорят, — а то тебя съедим". Проезд был невелик в Литву от войны. А вот как теперь царь замирился с Литвою, стали торговые людишки ездить.

— И теперь двоих ждем, — сказал Урман. — Онамедни купец под огнем сказал: будет ехать из Киева купец, а с ним монах. Вот мы их и ждем.

— Так вы и монахам не спускаете? — спросил Кудеяр.

— Монахов? — прервал Окул. — Кого же нам и тормошить, как не монахов. У кого деньги, у кого всякое добро, как не у них.

— Вот, — сказал Урман, — тебя так не тронут, ты полоненник.

— У тебя, — сказал Окул, — кони чуть ноги волочат от ханских даров. Был бы не полоненник, так не проехал бы. А у нас такой зарок исстари ведется: полоненника, который из полона идет, нельзя тронуть, хоть он груды золота вези, — он божий человек. Коли полоненника ограбить или убить, то нам самим удачи не будет — так старые люди говорят. А монахов… что они? Вот, как бы монах или поп с ризой шел, с образами — ино дело.

— Погоди, — сказал Урман, — про то Бог весть, что впереди будет, может, и сам Кудеяр с нами заодно станет.

— Никогда с вами не стану, — возразил Кудеяр.

— А, чай, на нас пойдет, коли царь укажет? — спросил Окул.

— И на вас не дойду, царю служить, не буду. Возьму жену и пойду в свою землю.

— Право слово, не пойдешь на нас? — спросил Окул.

— Право слово, не пойду, оттого что служить царю не стану, — ответил Кудеяр.

— А ты думаешь тебя так с женой и отпустят подобру-поздорову? Когда придется бежать, к нам приходи. Мы тебя до границы проведем.

— Сам пройду, — сказал Кудеяр, — а вы сами зачем не уйдете в Литву?

— Боимся, — отвечал Окул, — царь напишет в Литву, что мы разбойники, а нас и выдадут как лихих людей.

В это время послышался топот лошадей.

— Приехали, — закричал Окул, — наша добыча приехала!

В избу вошло трое человек. Один низенький, горбатый, одет был в монашеское платье. Концы клобука, подвязанные под бороду, скрывали черты лица его. Другой был высокого роста, с продолговатым лбом, длинным носом и пугливыми глазами. Третий был работник. Хозяин-купец, давши работнику приказание насчет лошадей, сел на лавку и, снявши мешок, положил возле себя, бросая кругом тревожные взгляды. Хозяйка предложила приезжим поужинать и поставила перед ними мису постных щей и ячменную кашу, так как была пятница. Купец достал из мешка водки, выпил вместе с монахом и, ободрившись, стал заговаривать с присутствующими.

— Откуда едете? — спросил купец.

— Мы чужеземцы, — сказал Урман, — из цезарской земли едем в Москву по торговым делам.

— Чай, не в первый раз у нас, — спросил купец, — когда по-нашему говорить умеете.

— Живали подолгу, — сказал Урман и добавил, указывая на Окула, — русский человек, наш приятель.

Купец ободрился, начал говорить о торговле; вмешался в разговор монах и повел речь о киевских святых: оказалось, что он ездил с купцом на богомолье.