Сергей Максимов - Путь Грифона

Пятна перед глазами вдруг превратились в несуществующий в природе свет. Возникнув неизвестно откуда, никуда не исчезая, свет долгое время будто так и существовал то ли в его сознании, то ли на самом деле перед открытыми и ничего не видящими в темноте глазами. Так не могло и не должно было быть ни по каким известным земным законам. Но это было…

Вдруг увиделись лучистые световые пласты, непрерывно текущие через просветы в белых облаках. Он не мог разглядеть источника света, но то, что это свет не солнечный, было очевидно. За привидевшимися облаками угадывалось более значительное, живительное и одновременно опасное светило. И сам пригрезившийся небосвод не был земным. Это, показалось ему, было какое-то другое, никем из живущих людей не виданное и не разгаданное небо, где знали всё о том, что происходило в земной, не простой, человеческой жизни.

В Томском доме заключения в октябре тридцать седьмого года в большом количестве опять оказались заключённые, способные без труда исполнять оперные партии и играть на музыкальных инструментах. Люди широко образованные, владеющие несколькими иностранными языками каждый. Высококультурные. В большинстве своём люди честные и порядочные. Проблемы, чем их занять и как использовать, теперь не стояло. Старая, видавшая виды тюрьма перестала и являться-то тюрьмой. Здесь и не думали на длительное время запирать кого-либо на ключ. Попросту наскоро сбивали и формировали из приговорённых к смерти заключённых группы для еженощных расстрелов.

Камера смертников в общественном сознании укоренилась как место уединения преступника, приговорённого к казни. Где обречённый размышляет о своей загубленной жизни и тщетно пытается бороться за саму эту жизнь. Теперь переполненные камеры обречённых напоминали собой скорее загоны для скота, ожидавшего грядущего забоя, чем места уединения кающихся преступников. Не было и не могло быть в них никакого уединения и даже размышления. Было только ожидание конца, который часто казался избавлением от мук.

Николай Алексеевич Клюев, как абсолютное большинство приговорённых, был, вероятно, расстрелян в Страшном рву, находящемся примерно в трёхстах метрах к северо-западу от тюрьмы. Своё название это место получило за дурную славу ещё с дореволюционного времени. Дата на справке об исполнении приговора из уголовного дела весьма своеобразна: «23–25 октября 1937 года». Всё говорит о том, что расстрелы проводились несколько дней по мере заполнения очень большой могилы. Расстреливали партиями, при свете керосиновых фонарей. На жуткую и безысходную атмосферу тюрьмы и окрестностей накладывалась полная темнота города. На городской ТЭЦ никак не могли установить новую турбину, и без того плохо освещаемый в последние годы Томск находился по ночам в кромешной тьме, заливаемой холодом осенних дождей.

Томская земля к числу жертв прошлых лет прибавляла и прибавляла новых мучеников… Более двадцати профессоров университета и томских институтов… Около десяти потомков древних дворянских родов, среди которых княгиня Елизавета Волконская, князья Голицын, Долгоруков, Ширинский-Шихматов, Урусов, архиепископ Ювеналий, томский владыка Серафим, несколько архиереев и десятки священников.

Сотни и тысячи недобитых за предыдущие годы бывших офицеров, купцов, кулаков и всех тех, кто вольно или невольно был втянут в массовую резню, организованную партией и правительством… В Страшном рву закончил свои дни один, наверное, самый эрудированный из русских философов XX века – Густав Густавович Шпет. В двадцатые годы неоднократно увернувшийся от отправки на «философских пароходах»… Одних иностранных языков Шпет знал семнадцать.

Оперативные разработки томских чекистов «Аристократы» и «Сапожники» подходили к завершению. Всё проходило по намеченному плану. Правда, смущало то, что в Томск зачастили с визитами проверяющие ревизоры. Да ещё то, что в Богородице-Алексеевском монастыре снова видели призрак старца Фёдора Кузьмича, которого томские жители упорно считали императором Александром I.

Единодушие грядущих выборов после расстрельных мероприятий власти становилось понятным, как становился понятен и предсказуем их результат. Всё подчинилось формуле общественного поведения из тех же стихов, где «подпись под приговором лилась струёй из простреленной головы», где век был «сосредоточен, как часовой»… И сам Дзержинский наставлял лирического героя Эдуарда Багрицкого:

Очень напоминает присказку времён перестройки на стыке последующих двух веков: «Не мы плохие – время такое». Удивительным образом, перед лицом смерти, «пробило» на стихи чекиста Ивана Овчинникова. И кто бы мог подумать, что содержанием их будет взгляд из-за решётки на младшую дочь:

Ниже рукой автора: «П.П. Овчинников 14. III. 41 г.». «П.П.» – сокращение «подпись подтверждаю». Через полтора месяца после написания этих строк автор был расстрелян. Таким образом, войдя в число тридцати процентов томских чекистов, не переживших годы репрессий. Получилось, что великий грешник и великий мученик Николай Клюев сказал точнее не только за себя, но и за своих палачей:

Точно так, как Суровцеву, находясь рядом в Томске, не пришлось встретиться с Клюевым, Пепеляев не встретился с отбывавшим ссылку в Воронеже Осипом Мандельштамом. И ничего точнее строк репрессированного поэта, применительно к судьбе Анатолия Николаевича, наверное, не найти. Может быть, и многовато стихотворных цитат для объёма одной главы, но, как говорится, одной меньше – одной больше… Тема неподъёмная для прозы: