Даниил Мордовцев - За чьи грехи?

Завидев слепцов, польские жолнеры остановили их. Двое из них были слепые — один старик, другой помоложе, а третий — мальчик, их «поводатырь» или «мехоноша». У всех у них было в руках по длинному посоху, а за плечами крест-накрест висели сумы для подаяний.

— Вы здешние, хлопы? — спросил их усатый шляхтич со шрамом на щеке.

— Тутошни, панове, — отвечал старший слепец.

— А дорогу до Суботова хорошо знаете? — спрашивал дальше шляхтич.

— Как же не знать, панове? — отвечал младший. — Вы сами, бувайти здорови, ведаете, что жебрака, как и волка, ноги кормят: как волк знает в лесу все дорожки, так и слепцы жебраки.

Некоторые жолнеры рассмеялись.

— И точно волки, а малец совсем волчонком смотрит. Ты чей?

— Ничей, — бойко отвечал мальчик.

— Как ничей? — удивился шляхтич.

— Ничей, пане: моего батька татары зарезали, а мать в полон увели.

— А это за то, что вы против панов все бунтуете.

— Мы не бунтуем, пане.

— Ладно! Так показывайте нам дорогу до Суботова. А сегодня мы туда дойдем?

— Не скажу, — отвечал старший.

— Как не скажешь, пся крэвь! — вспылил шляхтич.

— Не скажем, — повторили оба слепца.

Шляхтич замахнулся было палашом, чтоб ударить того или другого за дерзкий ответ, как его почтительно остановил один из городовых казаков, родом украинец.

— Они, вашмость, не не хотят сказать, а не знают, — сказал он, — это такая хлопская речь: когда они чего не знают, то говорят — «не скажу».

— Так-так, панство, — подтвердил старший слепец, — уж такая у нас, у хлопов, речь поганая. А сдается мне, панове, что сегодня вы не дойдете до Суботова — далеконько еще.

— Так марш вперед! — скомандовал шляхтич.

Скучившиеся было около слепцов жолнеры расступились, и отряд двинулся. Где-то позади какой-то хриплый голос затянул:

и тотчас оборвался. Слышны были шутки, перебранки, смех.

— А пусть жебраки запоют какую-нибудь думу — все будет веселей идти, — предложил городовой казак с огромной серьгой в ухе.

— И то правда! пусть затянут свою хлопскую думу, — согласились другие. — Эй, вы, слепаки! затяните-ка думу, да хорошую!

— Какую ж вам, панове? — отвечал старший слепец, не оглядываясь, но ощупывая посохом путь.

— Какую знаете, — был ответ.

Слепцы тихонько посоветовались между собою, и младший из них, вынув из-под полы своей ободранной «свитины» бандуру, стал ее налаживать и тихо перебирать пальцами струны. Скоро он затянул одну из любимейших для каждого украинца думу — «Невольницкий плач» — думу, содержание и мелодия которой хватали за душу каждого, потому что в то время чуть не из каждой украинской семьи кто-либо томился в крымской или турецкой неволе. Скоро и второй голос присоединился к первому, и оба голоса, равно как и мелодия думы, буквально рыдали.

Дума говорила о том, что не ясный сокол плачет-выкрикивает, а то сын к отцу-матери из тяжкой неволи в города христианские поклон посылает, ясного сокола родным братом называет: «Сокол ясный, брат мой родненький! Ты высоко летаешь, ты далеко видишь, отчего ты у моего отца и матери никогда в гостях не побываешь? Полети ты, сокол ясный, брат мой родненький, в города христианские, сядь — упади у моего отца и матери перед воротами, жалобно прокричи, про мою казацкую участь припомяни. Пусть отец и матушка мою участь казацкую узнают, свое добро-имущество с рук сбывают, богатую казну собирают, головоньку мою казацкую из тяжкой неволи вызволяют! Потому что как станет Чорное море выгравать, так не будут знать ни отец, ни матушка, в которой каторге меня искать — в пристани ли Козловской, или в Цареграде на базаре. А тут разбойники, турки-янычары, станут на нас, невольников, набегать, за Красное море в Арабскую землю продавать, будут за нас сребро-злато, не считая, и сукна дорогие поставами, не меряя, без счету брать…» [39] «Невольницкий плач» — одна из наиболее известных украинских дум, лиро-эпических песен, главным образом исторического содержания, исполнявшихся преимущественно слепыми бандуристами. Текст приведенной думы («Плач невольников у турок о выкупе», вар. А) см.: «Исторические песни малорусского народа с объяснениями Вл. Антоновича и М. Драгоманова», т. I, Киев, 1875, с. 93–95.

Воодушевление певцов росло все больше и больше. Слушателям, особливо же из городовых казаков, которые все были чистейшие украинцы, казалось, что это поют и плачут сами невольники, измученные, ослепленные мучителями-янычарами, что действительно они обращаются к соколу, к ясному солнцу, к небесному своду. Все толпились поближе к певцам и слушали-слушали, затаив дыхание или же украдкой смахивая со щеки предательскую слезу. А они, поднимая свои слепые глаза к небу, пели все с большим и большим воодушевлением. Сама бандура, совсем не хитрый инструмент, и та, казалось, рыдала — и у нее дух захватывало от рыданий.

Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв еще больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.

А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, — и снова раздавался невольничий плач и проклятие:

«Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете невольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Чорном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская: не одного ты разлучила за семь лет войною — мужа с женою, брата с сестрою, детей маленьких с отцом и матерью! Высвободи, Боже, невольника на святорусский берег, на край веселый, меж народ крещеный!»

— Поганая песня! самая хлопская! — послышалось среди жолнеров.

— Спойте другую, а то мы уснем. Пойте веселую!

— Вот что, люди божьи, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! — со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.

И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:

— Ай да дед! виват! виват! — кричали жолнеры.

А слепец, серьезно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.

— Еще веселой! еще, старче Божий! — не унимались жолнеры.