Вальтер Скотт - Обручённая

Прелат, человек красивый и статный, но с чертами чересчур суровыми, чтобы производить приятное впечатление, принял коннетабля во всем величии своего сана. Он восседал на дубовом кресле, богато украшенном резьбою и стоявшем на возвышении, под таким же резным балдахином. Его епископское облачение было украшено драгоценной вышивкой и золотой бахромой на вороте и обшлагах. Открытое спереди, оно позволяло видеть еще одно расшитое одеяние, а из-под складок того, как бы случайно, выглядывала власяница, которую прелат постоянно носил под своими роскошными одеждами. Рядом с ним, на дубовом столе той же резной работы, лежала его митра. К столу прислонен был пасторский жезл в виде простого пастушьего посоха, который, однако, в руках Фомы Бекета оказался более мощным и грозным, чем копье или сабля.

Тут же неподалеку, капеллан в белом стихаре, стоя на коленях перед аналоем, читал по иллюминированной книге часть некоего богословского трактата, который настолько занимал внимание Болдуина, что он, казалось, не заметил вошедшего коннетабля. Последний, раздраженный еще одним знаком пренебрежения, не мог решить, прервать ли чтеца и сразу обратиться к прелату, или уйти, не здороваясь с ним. Прежде чем он на что-либо решился, капеллан сделал паузу, а архиепископ остановил его словами: «Satis est, mi fili» [20] Достаточно, сын мой (лат.). .

Гордый барон напрасно пытался скрыть свое смущение, подходя к прелату, чье поведение явно имело целью вселить в него страх. Он попытался вести себя с непринужденностью, присущей их старой дружбе, или хотя бы с равнодушием, которое должно было показать, что он совершенно спокоен. Ни то, ни другое не удалось ему; и когда он заговорил, в голосе его звучала оскорбленная гордость, но также немалое смущение. В подобных случаях Католическая Церковь неизменно одерживала верх над самыми надменными из светских владык.

— Как видно, — проговорил де Лэси, собираясь с мыслями и стыдясь того, что это дается ему с трудом, — как видно, старая дружба забыта. Думается, что Хьюго де Лэси мог ожидать иного посланца, чтобы быть вызванным к вашему преподобию, а также иной встречи.

Архиепископ медленно приподнялся в кресле и слегка наклонил голову; бессознательно стремясь к примирению, коннетабль ответил более низким поклоном, чем намеревался и чем заслуживало сухое приветствие архиепископа. Прелат сделал знак капеллану; тот встал и, услышав слова «Do veniam» [21] Дарую милость (лат.). , почтительно удалился, спиною к дверям, не подымая глаз и скрестив руки на груди, в складках своего одеяния.

Когда удалился этот безмолвный слуга, лицо прелата немного смягчилось, хотя и сохранило выражение неудовольствия, и на слова де Лэси он ответил не вставая.

— Нечего теперь вспоминать, милорд, кем был славный коннетабль Честерский для бедного священника Болдуина и с какой любовью и гордостью мы смотрели на него, когда он, воздавая честь Тому, Кем сам был возвышен, дал обет освобождать Святую Землю. Если благородный лорд и ныне тверд в своем благочестивом решении, пусть сообщит эту радостную весть, и я отложу митру, сниму облачение и стану вместо конюха чистить его коня, если такой услугой смогу выразить свое уважение.

— Преподобный отец, — ответил неуверенным тоном де Лэси, — я надеялся, что предложения, которые передал вам от моего имени настоятель Хирфордского собора, смогут удовлетворить вас. — Раздраженный непреклонным и холодным взглядом архиепископа, он продолжал уже более твердо, с привычной уверенностью: — Если эти предложения, милорд, могут быть в чем-то изменены, прошу сообщить мне, в чем именно, и желания ваши будут исполнены, даже если несколько перейдут границы разумного. Я хотел бы, милорд, быть в мире со Святой Церковью и менее всего способен пренебрегать ее волей. Это доказано мною как на поле боя, так и в государственных советах; и мне думается, что услуги мои не заслуживают от примаса Англии столь холодного обращения.

— Уж не попрекаешь ли ты Церковь своими заслугами перед нею, тщеславный человек? — спросил Болдуин. — Говорю тебе, Хьюго де Лэси; все, что твоими руками сотворили для Церкви Небеса, мог бы, если бы то было Им угодно, совершить не хуже тебя последний конюх. Это тебе оказана честь быть избранным орудием, свершившим великие дела во Израиле. Погоди, не прерывай меня! Говорю тебе, кичливый барон, что перед Небом твоя мудрость — всего лишь глупость; твоя отвага, которой ты гордишься, — лишь робость деревенской девушки; твоя сила — слабость; твое копье — ивовая лоза, а меч — всего лишь тростинка.

— Все это я знаю, преподобный отец, — сказал коннетабль, — и не раз слышал, когда моя скромная служба стала делом прошлым. А вот когда в помощи моей была нужда, я оказывался для прелатов и священников самым лучшим, тем, за кого им надо молиться наравне с праведниками, похороненными под алтарем. Когда просили меня обнажить меч или взять наперевес копье, их не называли тростинкой и лозою; и лишь когда в них нет надобности, оружие и его владельца ценят очень низко. Что ж, преподобный отец, пусть так и будет! Если Церковь может изгнать сарацин из Святой Земли силами конюхов и грумов, зачем вы своей проповедью зовете рыцарей и баронов, зачем уводите их с земель, которые они призваны охранять и защищать?

Пристально глядя на коннетабля, архиепископ ответил:

— Не ради мечей в их руке отрываем мы рыцарей и баронов от варварских празднеств или кровавых распрей, кои зовутся у вас радостями домашнего очага и защитой родовых владений; не потому, что Всемогущий для свершения великого дела освобождения нуждается в их руках из плоти и крови; но единственно ради блага их бессмертных душ. — Последние слова он произнес особенно торжественно.

Коннетабль между тем в нетерпении прохаживался по залу, бормоча про себя:

— Такова призрачная награда, ради которой со всей Европы, рать за ратью, посылают воинов орошать своей кровью пески Палестины! Таковы пустые обещания, за которые призывают нас оставлять нашу страну и наши владения и отдавать нашу жизнь!

— Неужели это говорит Хьюго де Лэси? — воскликнул архиепископ, подымаясь с кресла и меняя обличающий тон на тон горького изумления и сожаления. — Неужели это он столь низко ставит честь рыцаря и добродетели христианина, земную славу человека и неоценимые блага для его бессмертной души? Неужели это он стремится добыть земные блага в виде земель, воюя против менее сильного соседа, тогда как рыцарская честь и христианская вера, данный им обет и совершенное над ним когда-то таинство крещения зовут его на более славную и более опасную битву? Неужели это он, Хьюго де Лэси, зерцало англо-норманнского рыцарства? Его ли это слова? Его ли чувства?