Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

Сколько раз она, живая, юная, прелестная, склонялась перед ним над этим самым столом, разбираясь в книгах, увлекаясь в тихой беседе, в дружеской тихой беседе, которая была полна незримой смертельной отравы… Здесь, у этого стола, когда-то остановились друг перед другом Наташа и Мари и разошлись, не в силах будучи сдержать своего израненного сердца. Сердце Наташи разбилось. Мари вынесла. Она здесь, она жива… И вот многие годы он под одним кровом с женою… О ней ли он думает? Нет, он не вспомнил ничего, ни о чем не сказал ему взгляд, брошенный на предметы, полные воспоминаний…

Его мысли были далеко, в той таинственной сфере, о которой он никому не говорил, куда он никого не допускал…

Он машинально опустился в кресло и еще глубже задумался.

Однако, мало-помалу цепляясь одна за другую, его мысли из таинственной дали вернули его обратно сюда, к этой, улетающей вслед за другими, минуте его жизни, и теперь он подумал о жене своей. Он ее видел накануне, только мельком и уже несколько дней не обменялся с ней почти ни одним словом.

«Но ведь вот — сказка!» — прошептал он и улыбнулся.

Он встал и остановился среди комнаты, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, то все лицо его преобразилось. Оно стало еще бледнее, брови были крепко сжаты, на всех чертах застыло выражение как бы необычайного усилия воли.

Он произнес: «Мари!» — и протянул вперед руки.

Прошла минута, другая. Он ждал все с тем же неподвижным выражением усилия. Его тонкие пальцы время от времени слабо вздрагивали.

Наконец он опустил руки.

Дверь скрипнула, чей-то тихий голос спросил:

— Можно войти?

Он ответил:

— Конечно!

Из-за портьеры показалась Марья Александровна. Он встретил ее ласковой и спокойной улыбкой.

Марья Александровна протянула мужу руку и не могла не заметить, что он как бы с некоторым колебанием и очень поспешно пожал ее и потом приложился к ней, именно приложился, своими холодными губами.

Она вообще очень часто замечала, что он всячески старается избегать прикосновений к кому-либо.

— Тебе что-нибудь надо, Мари? — спросил Николай Владимирович, придвигая ей кресло и не спуская с нее своего загадочного взгляда.

— Нет, — прошептала она.

И сама вдруг удивилась, зачем это пришла сюда в такой необычный час. Зачем вдруг оторвалась от делового письма, которым была занята, и спешила сюда, через длинный ряд комнат, отделявших ее помещение от библиотеки, спешила, будто боясь потерять секунду, будто имела передать мужу что-нибудь крайне важное.

— Нет! — повторила она, смущаясь. — У меня нет до тебя никакого дела, Николай.

Он едва заметно улыбнулся и все продолжал глядеть на нее.

— А между тем ты вдруг почувствовала необходимость прийти ко мне? — медленно проговорил он. — Ты спешила? Да?

Она даже побледнела и с беспокойством взглянула на это, всю жизнь знакомое ей и до сих пор всегда как будто новое, загадочное и непонятное лицо.

— Да, но что же это значит?

— Это значит, — отвечал он все тем же спокойным голосом, все так же медленно, — значит, что я позвал тебя… Ведь это не в первый раз — вспомни?!

Она знала, что не в первый раз. Она побледнела еще больше и внутренне невольно шептала молитву.

Вот она только что забылась в это последнее время, поглощенная живыми, ежедневными заботами. В доме большие перемены: московские молодые Горбатовы переехали сюда после смерти своей воспитательницы Клавдии Николаевны; много всяких забот и хлопот… Затем Гриша. Он не на шутку задумал жениться на Бородиной. По своим религиозным воззрениям, а главное потому, что уж исподволь высмотрела ему невесту, она была против этого брака. Но у Гриши такой характер… с ним справиться трудно.

Все это ее и тревожит и наполняет ее время, ее мысли, весь ее внутренний мир. Не забывает она и своей разнообразной благотворительной деятельности, не забывает и церковь, не оставляет частых бесед с несколькими почитаемыми ею духовными лицами…

Так проходят дни, и иногда она не успеет оглянуться, а день уже прошел, начинается новый.

Но вот опять поднялся этот призрак, который она так упорно всегда от себя отгоняет, который исчез было теперь, заслоненный иными, ясными, осязаемыми предметами… Опять!

И Марья Александровна почувствовала в себе мучительный трепет. Этот призрак — тяжелый крест ее жизни. Она честно и мужественно перенесла свое старое горе. Проснувшийся в ней спокойный разум, горячая вера, глубокая религиозность спасли ее от тоски и отчаяния. Она все забыла, все простила, со всем примирилась, мало того — даже все поняла. И когда муж ее, хоть и навсегда для нее потерянный, как она была уверена, но все же остававшийся ей самым близким и дорогим человеком, вернулся из своего долгого и непонятного путешествия, она встретила его совсем новой женщиной.

Его приезд и его молчаливое согласие поселиться снова под одним общим кровом принесли ей большую отраду. Ей было довольно того, что он жив, что он вернулся, что он с нею и что она ему не чужая. Она сразу увидела это. Между ними не было никаких объяснений, сама собою сложилась новая жизнь. Они теперь были друг для друга братом и сестрою…

Марья Александровна, новая, измененная, в которой от прежнего ничего не осталось, находила, что иначе и не может быть, что так надо и что так хорошо. О прошлом не было и помину — оба они берегли друг друга…

Но после первого быстро пролетевшего времени, когда складывался и успокаивался новый образ жизни, Марья Александровна убедилась, что если она стала другая, то еще больше другим стал Николай. С каждым днем все более изумляясь и тревожась, вглядывалась она в этого нового человека. Было время, когда она с ужасом даже готова была почесть его помешанным. Он начал свою странную отшельническую жизнь, почти отказался от общества. Мало-помалу он превращался в того чудака, каким его теперь все знали.

Он много рассказывал ей о своих путешествиях и жизни в глубине Индии, в Гималаях. Рассказывал о своем знакомстве и близких отношениях с восточными учеными браминами. Она видела привезенные им фотографические портреты; с этих портретов на нее глядели темные, странные лица…

Он очень интересно рассказывал о некоторых замечательных явлениях, непостижимых «фокусах», которых насмотрелся и которым даже отчасти выучился…

По-видимому, он был откровенен. А между тем она хорошо чувствовала, что он говорит ей далеко не все, что его путешествие носит в себе что-то действительно таинственное, тщательно им скрываемое, что между ними лежит какая-то тайна.

И вот, сначала незаметно, а потом все яснее, ей в голову начинала закрадываться странная мысль:

«Да, тайна есть и эта тайна ужасна! А что, если он там, в этой стране, дикой, непонятной стране, погубил свою душу, что если он вернулся отступником от веры в истинного Бога?.. Мало того — принявшим новое, темное верование?!»