Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы

Одним словом, обстановка была самая удобная для откровенной беседы вполголоса, и Маша этим воспользовалась.

— Алексей Иванович, — сказала она, — придвиньтесь поближе и будемте говорить! Или, может быть, вы интересуетесь тем, что там читают?

— Необыкновенно! — шепнул он, осторожно приподнял свой стул и придвинулся ближе к Маше.

— Алексей Иваныч, знаете, ведь вы себя очень нехорошо ведете! — тихонько говорила она.

— Я нехорошо себя веду? Марья Сергеевна, вы меня пугаете!

Он сделал испуганную физиономию.

— Я вовсе не шучу, я давно собиралась спросить вас, что такое делается с вами?.. Вы в последнее время изменились… Не скрывайтесь и не вывертывайтесь, будьте достойны участия, которое вам выказывают… Скажите мне, что такое с вами случилось. Неприятность большая, какое-нибудь горе?! Я хочу знать…

В его глазках, прикрытых очками, засветилась радость…

— Уверяю вас — со мною ровно ничего… никакого горя, никакой неприятности… Напротив, мои дела идут очень хорошо до сих пор, удачно…

Она нетерпеливо и тихонько ударила ногой об пол.

— Ведь я знаю… я вижу, что у вас есть что-то особенное… Но если не хотите быть откровенным — бог с вами… извините мне мою навязчивость…

— Марья Сергеевна! — его голос дрогнул. — Я не знаю, как благодарить вас за это участие! Хорошо, я буду совсем откровенен с вами… У меня нет ни горя, ни неприятностей, но нет и счастья… И вот, если хотите, я тоскую по счастью.

— А кто же счастлив? Да и что такое счастье? — проговорила она. — Ваша жизнь полна, вы живете не даром, вы энергичны, деятельны, поставили перед собою прекрасные, разумные цели и стремитесь к их достижению, чего же вам еще надо?

— Но вы забываете, — сказал он, и ей показалось, что в тоне его шепота прозвучала грустная нота, — вы забываете, что я ужасно одинок, Марья Сергеевна! С детства, с тех пор как себя помню… без родных, без близких людей…

«И я ведь одна, — подумала Маша, — и в этом мы можем подать друг другу руку».

Но она ему ничего не сказала. А он продолжал:

— Прежде я ничего не замечал этого… Это меня не поражало, мое одиночество казалось мне естественным, казалось, что так и надо, иного я не знал. Но теперь, среди этой деятельности, про которую вы говорите, среди некоторых успехов, я начинаю мучительно чувствовать свое одиночество, а впереди оно мне кажется просто страшным… Я так одинок, что боюсь, как бы это не заставило меня когда-нибудь вдруг опустить руки…

— Боже вас избави! Ведь вы знаете, что энергия и неустанная работа для вас — все! — проговорила она. — И ведь вы знаете, что вы живете для пользы других… Не противоречьте же сами себе!

— Все это так, — тоскливо отвечал он, — но ведь есть что-то такое, что называется сердцем… и у этого сердца есть права… И приходит время, когда оно их заявляет…

— Кто же вам мешает? — Она тихонько улыбнулась. — Пусть сердце говорит, а вы его слушайте… Вам нужна семейная жизнь, если я понимаю… Так женитесь, Алексей Иваныч.

Она искоса на него взглянула.

— Жениться, — проговорил он. — Легко сказать!

И вдруг у него, будто против воли, вырвалось:

— А если единственное существо, которое может спасти меня от одиночества и дать мне возможное счастье, для меня недостижимо?

— Значит, есть такое существо? — быстро спросила Маша.

Он ничего не ответил, то есть ответил ясно этим молчанием.

— Почему же недостижимо?

Он, видимо, решился. Его рука, державшая шляпу, дрогнула, и он едва слышно прошептал:

— Потому что мы рождены в различных условиях. Я человек без имени, без роду, без племени, просто работник… а она… одним словом, мы не пара…

— Вы слишком несправедливы к себе, Алексей Иваныч! — сказала Маша и как-то оборвалась…

Она сама испугалась своих слов. Она вдруг поняла их смысл, поняла и то, что говорил Барбасов. Ее щеки вспыхнули, она стала глядеть в сторону и уже не продолжала разговора. Замолчал и он…

По окончании заседания, когда они прощались, она опять на него не глядела. Она была рассеянна, смущена, и он почувствовал, как при пожатии ее рука дрогнула в руке его.

«Скоро, скоро! — повторилось в его мыслях. — Самое страшное осталось назади, самое трудное пройдено, скоро!»

Он едва скрыл нахлынувшую на него радость, подходя к Марье Александровне и с трудом вслушиваясь в то, что она говорила.

День свадьбы Григория Николаевича Горбатова и Елизаветы Михайловны Бородиной был назначен. Бракосочетание должно было совершиться в одной из домовых и модных церквей Петербурга.

Михаил Иванович находился в отличном настроении духа. Он сам обо всем заботился и всем распоряжался. Разослано было множество приглашений.

Из церкви новобрачные и все гости проедут в дом Бородиных, затем молодые проведут ночь там же, в заново отделанном для них помещении, а на следующее утро уедут за границу.

Жених и невеста имели самый счастливый вид. Даже Надежда Николаевна Бородина и та под влиянием счастливых лиц, ее окружавших, забыла все свои сомнения и беспокойства и радостно хлопотала.

Даже в доме Горбатовых по случаю Гришиной свадьбы повеяло непривычным воздухом оживления и веселья. Все приняло какой-то особенно праздничный вид, прислуга ходила с новыми торжественными лицами, и важный швейцар особенно величественно распахивал двери посетителям.

Но вдруг в старом горбатовском доме появилась унылая фигура, вид которой совсем не согласовался с этими светлыми днями. И появилась эта фигура как раз за день до свадьбы Гриши. Это был не кто иной, как самый старший из находившихся в живых жильцов горбатовского дома, Степан, неизменный спутник, слуга и друг покойного Бориса Сергеевича Горбатова.

Он еще в январе месяце сильно затосковал и отпросился у Владимира съездить в Горбатовское, на могилку барина. Конечно, Владимир не стал прекословить и отправил старика в сопровождении надежного человека, тоже из горбатовских. Степан должен был вернуться через месяц, но в Горбатовском он разболелся и приехал только теперь с первыми весенними днями.

Владимир даже испугался, взглянув на старика, — так он изменился за эти три месяца. Он совсем съежился, сгорбился. Голова трясется, глаза мутные. Владимир расцеловал его и стал участливо спрашивать:

— Голубчик, что с тобою, садись, милый, ты, верно, очень устал с дороги?

Степан сел в кресло, вытер себе лицо платком и с любовной старческой улыбкой глядел на Владимира.

— Да чего ты встревожился, золотой мой? — заговорил он. — Ничего со мной, жив, видишь, дотащился поглядеть на тебя. В Горбатовском, это точно, скрутило меня сильно, думал, что уж и не встану… А вот, как солнышко повернуло на весну, ну и мне легче сделалось… Стар я очень только, Володичка, вот что, да и сердце сосет…