Бернард Корнуэлл - Песнь небесного меча

— Прибегни к услугам самых мудрых женщин, — сказала Гизела, — доверься травам и чарам, которыми они пользуются.

— Нет, — твердо ответила Этельфлэд. — Я не об этом.

— Тогда о чем же?

— Сегодня ночью, — ответила Этельфлэд. — В полночь, в церкви Святого Альбана.

— Ночью? — переспросил я в полном недоумении. — В церкви?

Она посмотрела на меня снизу вверх большими голубыми глазами.

— Они могут меня убить, — сказала Этельфлэд.

— Нет! — запротестовала Гизела, не веря своим ушам.

Он хочет убедиться, что ребенок — его, — перебила Этельфлэд. — И, конечно же, ребенок его! Но они хотят в этом убедиться, и я боюсь!

Гизела обняла Этельфлэд и погладила по голове.

— Никто тебя не убьет, — тихо сказала она, глядя на меня.

— Будьте в церкви, пожалуйста, — сказала Этельфлэд.

Ее голос звучал приглушенно, потому что голова ее все еще была прижата к груди Гизелы.

— Мы будем с тобой, — проговорила Гизела.

— Идите в большую церковь, ту, что посвящена Альбану, — сказала Этельфлэд. Теперь она тихо плакала. — Это очень больно? Как будто тебя разрывают пополам? Так говорит моя мать.

— Больно, — призналась Гизела, — но в результате познаешь радость, которой нет равных.

Она снова погладила Этельфлэд по голове и уставилась на меня так, словно я мог объяснить, что должно произойти нынче в полночь. Но я понятия не имел, что задумал мой подозрительный кузен.

Потом в дверях появилась женщина, которая привела нас в грушевый сад.

— Твой муж, госпожа, — настойчиво сказала она, — хочет, чтобы ты явилась в зал.

— Я должна идти, — сказала Этельфлэд.

Она вытерла глаза рукавом, безрадостно улыбнулась нам и убежала.

— Что они собираются с ней сделать? — сердито спросила Гизела.

— Не знаю.

— Колдовство? Какое-то христианское колдовство?

— Не знаю, — повторил я.

И я впрямь ничего не знал, кроме того, что сборище намечается в полночь, в самый темный час, когда появляется зло и оборотни крадутся по земле, когда появляются Движущиеся Тени.

В полночь.

Церковь Святого Альбана была древней, с каменной нижней частью стен — значит, ее построили римляне. Но крыша провалилась, верхняя часть кладки осыпалась, потому что почти все выше человеческого роста было сделано из дерева, плетней и тростника.

Церковь стояла на главной улице Лундена, протянувшейся к северу и к югу от того места ниже моста, которое сейчас называется Воротами Епископа. Беокка однажды сказал мне, что церковь служила часовней королям Мерсии. Возможно, так оно и было.

— А Альбан был воином! — добавил Беокка. Он всегда воодушевлялся, когда речь заходила о святых, истории которых он знал и любил. — Поэтому его и убили!

— Он должен нравиться мне только потому, что был воином? — скептически осведомился я.

— Потому что он был храбрым воином, — ответил Беокка. — И… — Он помедлил, возбужденно засопев, собираясь сообщить нечто важное. — И когда его пытали, у его палача выскочили глаза! — Он просиял, глядя на меня единственным здоровым глазом. — Они выскочили, Утред! Просто выскочили из головы! То была кара Господня, понимаешь? Ты убиваешь святого человека — и Господь вырывает тебе глаза!

— Значит, брат Дженберт не был святым? — спросил я. Дженберт был монахом, которого я убил в церкви, к огромному ужасу отца Беокки и целой толпы наблюдавших за этим священников. — Мои глаза все еще при мне, отец, — заметил я.

— А ведь ты заслужил, чтобы тебя ослепили! — сказал Беокка. — Но Господь милостив. Надо сказать, порой на удивление милостив.

Некоторое время я размышлял об Альбане и в конце концов спросил:

— Если твой бог может вырвать человеку глаза, почему же он не спас жизнь Альбану?

— Конечно, потому, что Бог решил не делать этого, — чопорно ответил Беокка.

Такой ответ всегда получаешь от христианского священника, если просишь объяснить поступки его бога.

— Альбан был римским воином? — спросил я, решив не расспрашивать о капризно-жестоком нраве бога Беокки.

— Он был британцем, — ответил Беокка, — очень храбрым и святым британцем.

— То есть он был валлийцем?

— Конечно!

— Может, именно поэтому твой бог и позволил ему умереть? — сказал я, и Беокка перекрестился и возвел здоровый глаз к небесам.

Итак, хотя Альбан и был валлийцем, а саксы их не любят, в Лундене имелась церковь его имени, и, когда мы с Гизелой и Финаном появились возле нее, церковь эта казалась такой же мертвой, как и труп того святого.

Улица тонула в черноте ночи. Из-за оконных ставней пробивались маленькие проблески огней, из таверны на улице неподалеку раздавалось пение, но церковь была черной и тихой.

— Мне это не нравится, — прошептала Гизела, и я знал, что она прикоснулась к амулету на своей шее.

Прежде чем выйти из дома, она бросила палочки с рунами, надеясь увидеть в их рисунке некое указание на то, что случится этой ночью, но их беспорядочное падение озадачило ее.

В проулке неподалеку что-то шевельнулось. Это могла быть всего-навсего крыса, но мы с Финаном повернулись в ту сторону, и наши мечи зашипели, покидая ножны. Шум в проулке немедленно прекратился, и я позволил Вздоху Змея скользнуть обратно в его выстланные овчиной ножны.

Мы все были одеты в черные плащи с капюшонами, и если кто-то наблюдал за нами, пока мы стояли возле двери темной и молчаливой церкви Святого Альбана, то они, должно быть, подумали, что мы священники или монахи. Я попытался открыть дверь, потянув за короткую веревку, поднимавшую щеколду внутри, но ее явно заперли на засов.

Я потянул сильнее, качнув запертую дверь, потом постучал в нее кулаком, но не получил ответа.

Тут Финан прикоснулся к моей руке, и я услышал шаги.

— На улицу, — прошептал я, и мы пересекли улицу, направившись к проулку, где раньше слышали шум.

Узкий, тесный проход вонял сточной канавой.

— Это священники, — шепнул мне Финан.

По улице шли двое. На миг их осветил отблеск из неплотно прикрытого окна, и я увидел черные рясы и блеск серебряных крестов на груди. Они остановились у церкви, и один из них громко постучал в запертую дверь. Он постучал три раза, сделал паузу, постучал еще раз, снова помедлил и опять стукнул три раза.

Мы услышали шум поднимаемого засова и скрип петель, когда дверь отворилась внутрь, потом на улицу хлынул свет — это отодвинули занавеску, загораживавшую вход. Священник или монах впустил двоих в освещенную свечами церковь, выглянул на улицу, осмотрел ее — я знал, что он ищет того, кто колотил в дверь несколько мгновений назад. Ему, должно быть, задали вопрос, потому что тот повернулся и ответил: