Генрик Сенкевич - Повести и рассказы

— И вылечили тебя?

— Ну вот, вылечили, вылечили! Чего меня лечить? Я сам себя выходил. Намешал два заряда пороху в мерочку водки да как глотнул ее на ночь, так на другой день встал здоровехонек, что твоя рыбка.

Я бы и больше наслушался этих небылиц и больше бы их записал, если бы ксендз Людвик — не понимаю, кстати, почему — не запретил Миколаю их рассказывать, боясь, что они «окончательно вскружат мне голову». Бедный ксендз Людвик, будучи ксендзом и мирным деревенским жителем, не знал, во-первых, что у каждого юноши, которого буря выгоняет из тихого семейного уголка на широкую арену жизни, неизбежно не раз будет кружиться голова, а во-вторых, что кружат головы отнюдь не старые слуги и их рассказы.

Да и вообще влияние Миколая не могло быть для нас вредным, напротив: старик сам следил за нами и за нашим поведенном даже чересчур усердно и сурово. Это был человек добросовестный в полном смысле этого слова. Со времен солдатчины у пего сохранилась одна прекрасная черта — именно эта добросовестность и точность в выполнении приказов. Помню, одну зиму волки стали производить у нас огромные опустошения и обнаглели настолько, что по ночам повадились стаями забегать в деревню. Отец мой, сам страстный зверолов, решил устроить облаву, но ему хотелось, чтобы руководил ею сосед наш, пан Устжицкий, известный охотник на волков, и он наппсал ему письмо, потом позвал Миколая и сказал:

— Арендатор едет сейчас в город, ты отправишься с ним, но по дороге выйдешь в Устжице и отдашь пану письмо. Только смотри — непременно привези мне ответ; без ответа не возвращайся.

Миколай взял письмо, собрался и уехал с арендатором. Вечером арендатор вернулся — Миколая нет. Отец думал, что он, должно быть, заночевал в Устжице и вернется завтра вместе с нашим соседом. Между тем проходит день — Миколая нет, проходит второй — нет, третий — нет. В доме стоп стоит. Отец, испугавшись, что на старика напали волки, когда он возвращался, рассылает людей. Ищут везде, но не находят пи следа. Отправляется нарочный в Устжицу. В Устжице говорят, что Миколай был, но пана не застал и допытывался, где он может находиться, потом занял у лакея четыре рубля п ушел неизвестно куда. Мы голову ломали, стараясь понять, что все это могло означать. На следующий день вернулись из других деревушек с сообщением, что нигде его не нашли. Мы уже начали его оплакивать, но на шестой день, к вечеру, когда отец отдавал распоряжения в конторе, за дверью вдруг послышалось шаркание ног, покашливание и негромкая воркотня, по которой он сразу узнал Миколая.

Действительно, то был Миколай, простуженный, исхудавший, усталый, с ледяными сосульками на усах, сам на себя не похожий.

— Побойся ты бога, Миколай! Что ты делал столько времени?

— Что делал, что делал,— ворчит Миколай. — А что мне было делать? В Устжице я пана не застал и поехал в Бзин. В Бзине мне сказали, что на черта я туда тащился, потому что пан поехал в Каролювку. Поехал и я туда. В Каролювке его уже в помине не было. Ему-то нужда, что ли, чужие углы обживать? Что же он, не пан? Пешочком-то не ходит. Верно я говорю. Из Карлювки пошел я в город, потому что говорили, будто пан в уезде. А что ему делать в уезде? Он не какой-нибудь войт. Поехал себе в губернию. Что же, мне возвращаться было, что ли? Я и пошел в губернию н отдал ему письмо.

— Ну и дал он тебе ответ?

— Дать-то дал. Как же не дать, только все смеялся надо мной, да так, что все зубы до единого было видно. «Пан твой, грит, звал меня охотиться в четверг, а ты, грит, мне письмо отдаешь в воскресенье. Уже, грит, охота кончилась». И опять засмеялся. Вот оно — письмо. Чего ему не смеяться? Будто он...

— А что же ты ел за это время?

— Да какая беда, что не ел со вчерашнего дня? Будто я тут голодаю. Будто мне ложку похлебки жалеют? Не ел, так сейчас поем...

С тех пор никто уже не давал Миколаю безоговорочных приказаний, и всякий раз, когда его куда-нибудь посылали, ему говорили, что делать, на случай если он кого-нибудь не застанет дома.

Но вот несколько месяцев спустя Миколай поехал в ближний город на ярмарку покупать рабочих лошадей, а толк он знал в лошадях как нельзя лучше. Вечером пришел управляющий сказать, что Миколай вернулся, лошадей купил, но вернулся избитый и стыдится показываться на глаза. Отец тотчас пошел к нему.

— Что с тобой, Миколай?

— Подрался,— буркнул он коротко.

— Постыдился бы ты, старик. Буянить вздумал па ярмарке? Совсем потерял рассудок. Стар ты, а глуп! Да ты знаешь ли, что другого за такой поступок я бы выгнал вон? Постыдился бы ты! Верно, напился пьян. Тебе должно пример показывать людям, а ты мне их портишь.

Отец мой действительно рассердился, а сердился он не на шутку. Но удивительнее всего было то, что Миколай, который обычно в таких случаях не лез за словом в карман, на этот раз молчал как убитый. Видно, обозлился старик. Напрасно пытались расспрашивать его другие, что да как это случилось. Он только огрызался и никому не сказал ни слова.

Однако потрепали его основательно. Наутро он расхворался так, что пришлось посылать за доктором. В конце концов доктор выяснил, как было дело. За неделю до этого отец задал взбучку приказчику, и тот на другой же день сбежал. Отправился он к некоему пану Цоллю, немцу, злейшему врагу моего отца, и поступил к нему в услужение. На ярмарке оказался и пан Цолль вместе с бывшим нашим приказчиком и несколькими батраками, которые пригнали на продажу откормленных на убой волов. Пан Цолль первый заметил Миколая, подошел к его телеге и принялся поносить моего отца. За это Миколай обозвал его отступником, а когда пан Цолль прибавил еще какое-то оскорбление по адресу отца, Миколай отплатил за него кнутом. Тогда на него набросились приказчик и батраки Цолля и избили его до крови.

Отец мой, услышав этот рассказ, едва не заплакал. Он не мог себе простить, что распек Миколая, который сознательно умолчал об этой истории. Когда он выздоровел, отец пошел его пожурить. Старик вначале ни в чем не хотел признаваться и, но своему обыкновению, ворчал, но потом расчувствовался и пустил слезу, так же как и отец. После этого отец вызвал Цолля на дуэль, которую немец надолго запомнил.

А между тем если бы не доктор, самоотверженный поступок Миколая так бы и остался никому не известным. Тем не менее этого доктора Миколай долгое время ненавидел. А произошло это так: у меня была прелестная молодая тетушка, сестра отца, которая жила у нас. Я очень ее любил, потому что добра она была так же, как хороша собой, и меня ничуть не удивляло, что любили ее все, в том числе и доктор, человек молодой, умный и весьма уважаемый во всей округе. Вначале Миколай благоволил к доктору, даже называл его молодцом и говорил, что тот ловко сидит на коне; но когда доктор стал бывать у нас с явными намерениями относительно тети Марыни, чувства Миколая к нему изменились до неузнаваемости. Он стал обходиться с ним вежливо, но холодно, как с совершенно посторонним человеком. Прежде, бывало, он нередко ворчал на него. Когда иной раз он поздно засиживался у нас, Миколай, кутая его в дорогу, бубнил: «И что это по ночам шататься? Никуда не годится, да и где это видано!» Теперь он перестал ворчать, зато молчал, как истукан. Милейший доктор скоро понял причину этой перемены, и хотя по-прежнему добродушно улыбался старику, в душе ему, наверно, было неприятно.