Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

— Спасибо, — сказала Альма, хоть и не поняла, почему ответила так. — И что же стало с вашим дедом?

— Умер, как и все. Когда мои родные умерли, я остался сиротой. На Таити эта судьба для ребенка не столь безрадостна, как, скажем, в Лондоне или в Филадельфии. Дети здесь с ранних лет не зависят от родителей — любой, кто может залезть на дерево или забросить удочку в воду, может себя прокормить. Можно и крыс ловить и питаться ими. Ночью здесь никто до смерти не замерзнет. Я был как те мальчишки, которых вы наверняка видели на пляже в заливе Матавай, — у них тоже никого нет. Хотя я, пожалуй, не был так счастлив, как они, ведь у меня не было банды друзей. Так что моей бедой был не телесный голод, а голод духовный, понимаете?

— Да, — отвечала Альма.

— Вот я и пришел в залив Матавай, где был поселок и жили люди. Несколько недель я наблюдал за миссией. Я увидел, что эти люди жили скромно, но имели вещи, подобных которым не было на острове. Ножи, такие острые, что ими можно было одним ударом зарезать свинью, и топоры, которыми легко можно было бы срубить дерево. Их хижины казались мне роскошными. Я увидел преподобного Уэллса — кожа у него была такая белая, что мне он казался призраком, хоть и добрым. И говорил он на языке призраков, решил я, хотя и на моем языке тоже знал несколько слов. Я смотрел, как он проводит обряд крещения: это было развлечением для всех. Сестра Этини тогда уже работала в школе, и я видел детей, которые входили туда и выходили. Я ложился под окном и слушал, что происходит на уроках. Я не был совсем неученым, видите ли. Я знал названия ста пятидесяти рыб и мог нарисовать карту звезд на песке, но у меня не было такого образования, как у них, — европейского образования. У некоторых из этих детей были маленькие таблички, которые они носили с собой на урок. Я тоже попытался сделать себе такую табличку из темного обломка застывшей лавы, который отполировал песком. Соком горного плантана я выкрасил свою доску в еще более насыщенный черный цвет и стал царапать на ней черточки белым кораллом. Мое изобретение было почти удачным — но, к сожалению, надписи не стирались! — Вспомнив об этом, Завтра Утром улыбнулся. — У вас в детстве была довольно обширная библиотека, не так ли? Амброуз рассказывал, что вы с детских лет говорили на нескольких языках.

Альма кивнула. Значит, Амброуз рассказывал о ней! Это открытие наполнило ее приятной дрожью (он не забыл о ней!), но также и тревогой: что еще Завтра Утром о ней знал? Очевидно, намного больше, чем она знала о нем.

— Я всю жизнь мечтал увидеть библиотеку, — признался он. — А еще витражи. Как бы то ни было, однажды преподобный Уэллс заметил меня и подошел ко мне. Он был ко мне добр. Уверен, вам не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как добр он был ко мне, Альма, ведь вы с ним знакомы. Он поручил мне одно дело. Ему нужно было передать известие одному миссионеру в Папеэте. Он спросил, смогу ли я передать сообщение его другу. Конечно, я согласился. «Что ему передать?» — спросил я его. А он просто протянул мне грифельную табличку, на которой были написаны какие-то строки, и сказал на таитянском: «Вот оно». Я засомневался, но все равно побежал. Через несколько часов я нашел другого миссионера в церкви у пристани. Тот не знал моего языка. Я не понимал, как смогу передать ему сообщение, раз мне даже неизвестно, о чем в нем говорится, и мы не можем разговаривать! Но я все равно вручил ему табличку. Он посмотрел на нее и скрылся в своей церкви. А когда вышел, то протянул мне маленькую стопку писчей бумаги. Тогда я впервые увидел бумагу, Альма, и, помню, подумал, что никогда еще не видел такой тонкой и белой коры тапа, хоть мне было и невдомек, какую одежду можно сшить из таких маленьких лоскутков. Я решил, что их сошьют вместе и сделают какое-то платье. И вот я побежал обратно в Матавай — и пробежал все семь миль и отдал бумагу преподобному Уэллсу, который очень обрадовался, потому что, сказал он мне, именно это он и хотел сообщить своему другу: что хочет одолжить писчей бумаги. Как все таитянские дети, Альма, я верил в магию и чудеса, но мне было непонятно, что за магия лежит в основе этого фокуса. Мне казалось, что преподобный Уэллс заговорил табличку, чтобы та что-то сказала другому миссионеру. Должно быть, он велел табличке говорить за него, и потому его желание исполнилось! Мне так захотелось научиться этой магии! Я прошептал приказ своей жалкой имитации грифельной доски и даже нацарапал на ней какие-то черточки кораллом. Мой приказ был таким: «Верни из мертвых моего старшего брата». Сейчас я недоумеваю, почему не попросил вернуть мать, но по брату я тогда скучал больше всего. Наверное, потому, что он всегда оберегал меня. Я всегда восхищался своим братом — он был намного храбрее меня. Вы, верно, не удивитесь, Альма, узнав, что мои попытки сотворить волшебство потерпели неудачу. Однако, увидев, чем я занимаюсь, преподобный Уэллс сел рядом со мной и заговорил, и это стало началом моего образования.

— Чему он вас научил? — спросила Альма.

— Во-первых, Христовой милости. Во-вторых, английскому. В-третьих, чтению. — Завтра Утром надолго замолчал и наконец продолжил: — Я оказался хорошим учеником. Я так понимаю, вы тоже хорошо учились?

— Да, всегда, — отвечала Альма.

— Работа ума всегда была понятна мне, как, полагаю, и вам?

— Да, — отвечала Альма. О чем еще рассказал ему Амброуз ?

— Преподобный Уэллс стал мне отцом, и с тех пор я всегда оставался его любимчиком. Не побоюсь даже сказать, что он любит меня больше, чем свою родную дочь и жену. И уж точно больше, чем других своих приемных сыновей. Из того, что поведал мне Амброуз, я понял, что вы тоже были любимицей отца, что Генри любил вас, пожалуй, даже сильнее, чем свою жену.

Альма опешила. Это было шокирующее утверждение. Но ее преданность матери и Пруденс была столь сильна, хоть их и разделяли годы и мили — и даже граница между мирами мертвых и живых, — что она не могла заставить себя честно ответить на этот вопрос.

— Но отцовские любимчики всегда знают, что их предпочитают, Альма, не так ли? — проговорил Завтра Утром, мягко прощупывая почву. — Отцовская любовь наделяет нас уникальной силой, не правда ли? Если самый важный человек на этом свете выбрал нас и предпочитает нас остальным, мы привыкаем получать то, чего желаем. Не то ли случилось и с вами? Разве можем мы не ощущать нашу силу — такие, как мы с вами?

Альма искала внутри себя подтверждение тому, что это так.

И конечно же это было так.

Ее отец оставил ей все — все свое состояние, исключив из завещания всех остальных в этом мире. Он не позволил ей уехать из «Белых акров» не только потому, что нуждался в ней, но и потому, что любил ее. Ей вспомнились его слова: «А по мне, так та, что лицом попроще, стоит десяти хорошеньких». Вспомнила ту ночь в 1808 году, когда в «Белых акрах» устраивали бал и итальянский астроном расставил гостей в виде живого отображения звездного неба и, дирижируя ими, поставил великолепный танец. Тогда ее отец — Солнце, центр этой Вселенной, — выкрикнул так громко, что было слышно повсюду: « Найдите девочке место !» — и велел Альме лететь. Впервые в жизни она поняла, что это Генри в ту ночь дал ей в руки факел, доверил ей огонь и, как новую комету, выпустил на лужайку — во взрослый мир. Никто, кроме него, не обладал такой властью и не решился бы доверить ребенку факел. Никто, кроме него, не наделил бы Альму правом занять место .